Боевой путь

Воспоминания

• Алексеев А.П.
• Антипина Т.С.
• Белогуб Л.А.
• Булатов А.А.
• Вержбицкий В.А.
• Демидов С.Н.
• Егоров М.А.
• Зайцева Н.Ф.
• Игнатьев В.А.
• Кулаков Г.Ф.
• Михайлюк Т.Л.
• Мязин Д.Е.
• Неустроев Н.Г.
• Попченков А.И.
• Симонов С.И.
• Стрелков Н.М.
• Филатов В.П.
• Яценко Е.Е.

Персоналии

Фотоальбом

Видеоинтервью

Музыка

Воспоминания ветерана 178-й дивизии
Кулакова Григория Федоровича

От автора (машинописный текст)

Многое уже написано о Великой Отечественной войне, но не все. Еще долгие годы историки и писатели будут открывать неизвестные страницы минувшей войны, перед мужеством советских воинов, писать летопись их великого подвига равного которому еще не знала история.

Вот и мне хотелось рассказать о том, как прошла война через мое сердце и сердца моих боевых товарищей-связистов. Цель моя: служить памяти, воскресить неизвестные имена связистов.

На войне жестоко соблюдался порядок, каждому положено знать только то, что входило в круг его обязанностей. Но у бойца-фронтовика верная интуиция: о чем он не знал, о том порой догадывался.

Всю войну я вел записи в блокнотах. В начальный период войны, когда я был рядовым, события знал очень кратко – только о своем напарнике, и из передачи по телефону. Когда стал командиром отделения, а затем помкомвзвода, кругозор записывался шире.

В книге указаны подлинные фамилии, а цифровые данные только те, которые я знал лично или из донесений, своего штаба, или штаба батальона.

Небезынтересно будет знать родным, где их отец, сын или муж погиб и похоронен. Все события описаны последовательно, поэтому всем живым участникам также будет интересно восстановить в своей памяти те события и места, где мы воевали.

О детстве и юности

Трудно вспомнить все, что было в жизни. Запомнилось то, что забыть нельзя.

Родился я в деревне Дубровина Каменской волости, что в сорока километрах от Тюмени, 17 декабря 1911 года. При отделении от деда достались отцу и матери корова и пара овец, а крышу пришлось снимать. Мы вчетвером жили в старенькой избушке бабки Александры, что приютила нас. Стояла она на реке перед спуском на мост пруда. Русская печь разделяла ее на маленькую горенку и совсем крохотную куть.

В 1914 году отец с сенокоса, ушел на войну. Нас у матери осталось двое: я и младший брат Миша. Я не помню, как мобилизовывали отца. Совсем малый был. Но года через два я уже понимал, как трудно приходилось матери. Надо было успеть управиться дома по хозяйству, помочь дедушке в поле, а на руках еще мы, двое малышей.

Дед подарил матери жеребеночка, и мы стали его растить. Идя за водой, мать вела на водопой и жеребеночка. Когда мне исполнилось пять лет, дед научил меня ездить верхом и приучал боронить. Лошадей я не боялся, однако мать не давала мне повод, несмотря на мои мольбы. Но однажды она не устояла перед моими слезами и, дав наказ – не понужать поводом, разрешила вести жеребенка от реки. Счастливый, я схватил в руки повод, и мы все трое пошли домой.

Мать с ведрами вошла в избу, а я снял уздечку и замахнулся, чтобы стегнуть жеребенка по задним ногам. Жеребенок, а ему было уже около двух лет, взбрыкнул задними ногами, и я улетел на навозную кучу. Очнулся уже на крыльце. Меня держат под руки, ограда полна людей, мама плачет, я весь в крови. Отметина на лбу до сих пор напоминает мне первое проявление самостоятельности.

Зимой на пруду проруби располагались в таком порядке: у самой мельницы – для полоскания белья, выше по течению – для поения лошадей, а еще выше – чистая, для пищи, круглая, в диаметре около метра.

Однажды мать послала нас с братишкой в заречье за чем-то в лавку, дав мне бумажный рубль. Куда бы мы ни шли, у нас всегда с собой "сукалка", березовая палка с острым концом, для игры в бабки, или просто, - для катания на снегу. Идя в лавку, мы, конечно, взяли «сукалки» с собой, и я задумал по пути обледенить в проруби.

Мать всегда строго наказывала, чтобы леденили только в конской проруби, так как она узкая и безопасная. Подойдя к проруби, я сказал, что в конской проруби вода нечистая (я видел, когда лошади пили, у некоторых вода вытекала через ноздри), и лед может быть на палке не гладкий, решил обледенить в чистой проруби. Но так как у этой проруби было много намороженного льда, и вода была ниже кромки сантиметров на 25-30, я, чтобы не упасть, лег на правый бок, опершись на правый локоть, а левой рукой (я левша) стал обмакивать «сукалку» и намораживать на ней лед. Вдруг локоть поскользнулся, и я вниз головой нырнул в прорубь. Лед был толщиной более метра, а я был в шубе, поэтому меня развернуло и выбросило наверх, я уцепился за примерзшую льдинку, а братишка стал кричать о помощи, я же кричать не мог, так как голоса уже не было. В это время женщина (Анфиса Шпилева) полоскала белье, услышав крик и увидев, что на льду стоит один мальчик, подбежала и вытащила меня.

Опять не послушал наказов матери.

Где-то в конце войны отец прибыл на побывку (видимо, после госпиталя) домой и е матерью пошел в лес (на прогон) пилить дрова, взяв с собой и нас. И опять случилась беда. Миша отрубил напрочь у моей левой руки средний палец, так как за спиной отца мы хотели расколоть чурочку.

В 1916 году братишка заболел оспой и умер.

В школу ходил только два года, в третий класс не пустили: пришлось нянчить братьев Леню и Колю, а родителям надо было после войны восстанавливать хозяйство и строить свой дом. А тут, кроме разрухи, наступил 1921 голодный год.

На седьмом году я стад боронить, сначала на своей пашне под наблюдением отца, затем в людях. Мне очень хотелось самому пахать, но отец не давал, говорил, что я еще мал, а сохой пахать трудно, могу наделать огрехов.

Но однажды произошел такой случай. Отец пахал за рощей, его нужно было срочно позвать домой. Мама послала меня за ним. Когда я пришел, отец выпряг лошадей, спутал их, а мне наказал до его прихода пасти, чтобы они не зашли в пшеницу.

Отец ушел, а у меня появилась мысль: без него запрячь и начать пахать. Я стал наблюдать за отцом. Когда он зашел в деревню и скрылся за домами, я поймал коренника, запряг его в колесянку, пристяжную не взял, так как не умел запрягать в постромки, и на одном кореннике поехал пахать. Объехал гоны один раз. Так как соха была отрегулировала на пару лошадей, то меня в месте с сохой бросало из стороны в сторону. Я наделал огрехов и уморился.

Выпряг серка и, как ни в чем не бывало, пустил пасти, думая, что об этом никто не узнает. Отец же, когда перешел мост к поднялся на гору, обернулся посмотреть, как я пасу лошадей, благо пашня была на виду. Он увидел, что я не пасу, а пашу. Отец в этот момент осерчал на меня, а, наоборот, в душе радовался. Уже взрослому мне мать рассказывала, как ои зашел домой и сказал: «Ты смотри, мать, что делает Гринька! Я ушел, он запряг одного Серка и пашет, видимо придется приучать его».

Когда он вернулся в поле, сказал мне; «Ты что же, парень, мучаешь одного Серка, зачем запряг его?». Я попытался отрицать, мол, я не запрягал и не пахал. Он засмеялся, подвел меня к борозде, сказал: «А это что, я что ли так нарыл?». Тут я во всем сознался. Отец не заругался и не наказал меня.

Он запряг лошадей, подозвал меня, сказал:
- Охота, значит, пахать?
- Охота, тятя.
- Ну, давай, тогда учись!

И вот с этого часа я стад пахать сохой. Правда, вначале вместе с отцом – я пашу, а он ходит по лесу и производит разные заготовки – вилы, черенки, топорища. А когда мне исполнилось двенадцать лет, мы с шестилетним братишкой Леней одни пахали и боронили поле, по несколько ночей ночевали в поле одни. Соху на телегу подымали веревкой по покатам, иначе не было еще силы подымать руками. Я очень гордился этим, а перед сверстниками хвастал, что умею пахать, ночуем с братишкой в поле одни.

В шестнадцать лет я стал участвовать в общественной работе. До 1929 года заведовал страховым фондом семян. Весной в ссуду выдавал эти семена, а осенью принимая их в возврат с процентами. Все это делалось в нерабочее время. рано утром или вечером. Выкраивал время и погулять с молодежью.

Я научился считать на счетах, начислять проценты, выписывать квитанции, составлять отчеты, Конечно, много мне помог в этом дядя Лев, младший брат отца, который работал секретарем сельского Совета,

В зимние дни я помогал отцу в мастерской. Научился делать тележные площадки и оплетать кошевки. Заготавливал на лугу тал для кошевок. Отвозил готовые кошевки в товарищество.

Однажды мы с другом Сашей Захаровым поехали в Тюмень на рынок с мукой и овсом. Нужны были деньги для оплаты налога. Продав муку и овес, мы выручили каждый по двадцать рублей и сколько-то копеек. Перед отъездом домой решили пройти по торговому ряду, посмотреть и купить в гостинцы саек. В одной палатке торговали только гармониками. Мы остановились, посмотрели, – играть мы не умели, – спросили цену. Нам сказали, что стоит гармонь сорок рублей.

Не помню, кто из нас сказал: «Давай купим!». Второй ответил: «Давай!». Уплатили деньги, взяли гармонь и поехали домой.

Дорогой пытались пиликать, но ничего путного не выходило. И только, когда стали подъезжать к своей деревне, я понял то, что такое вернуться без денег. Сказал Саше: «Вези гармонь домой, я к себе не повезу». Мой отец был строгий, и я испугался.

Отец никогда не спрашивал, сколько выручил, а спрашивал только, по какой цене продал. А выручку он сам определял, он знал, что я ни одной копейки не скрою. Так и на этот раз спросил цену и все.

Прошло дня три. Мама спрашивает меня: «А где деньги?» Я ответил: «Денег нет». Тогда она говорит: «Говорят, вы гармонь купили?». Тут я всем признался. И на этот раз мне отец ничего не сказал, не осерчал. Занял у кого-то денег и уплатил налог. Гармонь мы стали держать каждый у себя по неделе. Со временем научились играть.

Осенью 1928 года проходила отправка на лесозаготовки в Надеждинск (ныне Серов). Мне тогда не было еще и семнадцати лет, и отправке я не подлежал. Но я упросил мужчин взять меня добровольцем. И меня взяли.

Я работал всю лютую зиму наравне со всеми, а вскоре был выбран старшим по сдаче леса, получению продуктов и ведению расчетов.

Начало самостоятельной жизни

В 1930 году я стал участником организации колхоза им. Буденного и был назначен счетоводом. В 1931 году переведен в бригадиры. В этом же году десятого мая сыграли свадьбу с Таисией Григорьевной, с которой встречалась в течение пяти лет (с 15 лет).

В первые годы коллективизации после уборки урожая большинству колхозников работать было нечего, в колхозе тогда не животноводства и техники, и я осенью поехал в Нижнюю Салду навестить брата Леню, где он учился в ФЗУ. Там поступил на металлургический завод рабочим.

Вначале работал на подвозке и засыпке руды в домну. Работа была не из легких. Нужно было кувалдой разбить крупные камни руды, нагрузить вагонетку и метров двести по рельсам вручную катить к калоше домны. Затем был переведен на литейную площадку, где делали формы для литья болванок. Облив водой раскаленную массу, разбивали кувалдами и грузили на железнодорожные платформы. Хотя рабочая смена в то время была всего четыре часа, но, не имея навыка, я сильно уставал. А на мне все горело от раскаленного чугуна.

И все же я мечтал стать металлургом и хотел перевезли жену. Но в то время квартир не было, а частную по сходной цене подыскать я не смог. И в январе 1932 года я вернулся домой и сразу же был направлен на месячные курсы по переподготовке счетоводов сельпо.

По окончанию курсов был направлен Тугулымским райпотребсоюзом в Ошкуковское сельпо счетоводом. В марте 1932 года покинул свою родную деревню, а в мае перевез жену и дочь. Началась самостоятельная жизнь.

В 1933 году скоропостижно скончался отец. У матери кроме меня, осталось шестеро детей, самому старшему 15 лет. На меня выпада доля помогать матери растить братьев и сестер.

Я материально помогал учащемуся в ФЗУ брату Лене. Взял на воспитание одну сестренку. По возможности, всячески помогал матери, покупая что-нибудь одежды и продуктов.

Так что и тут мне пришлось жить скромно. Мы с женой меньше всего обращали внимание на себя, больше всего старались помочь матери, и жена никогда не возражала в этом.

В конце тридцатые годов международная обстановка стала накаляться, почти ежегодно стал призываться на лагерные сборы. Так незаметно уходила молодость. Свою бухгалтерскую профессию осваивать и повышать приходилось только практически. И только когда вернулся с финской войны, оформился на Всесоюзные курсы Центросоюза. Закончить курсы помешала война,

После окончания войны не могло быть и речи об учебе, так как материальное положение было очень тяжелым. В 1950 году снова оформился на заочные курсы Центросоюза, работая в то время уже главным бухгалтером райпотребсоюза, а в 1951 году в Москве сдал экзамен. В 1952-53 гг. закончил седьмой класс вечерней школы и поступил в кооперативный техникум на заочное отделение и в 1957 году защитил диплом.

Немного о финской войне

Одиннадцатого января 1940 года в час ночи мне принесли повестку, где было указано: к трем часам явится в контору совхоза, имея при себе на два дня продуктов и запасную пару белья.

Мы знали тогда очень смутно о финских событиях, потому что в печати они мало освещались, да и ничего тревожного не было, ведь не секрет, что такие вражеские вылазки, как на озере Хасан, на Халхин-Голе отбивались нашей Красней. Армией быстро. Поэтому и в эту ночь я совершенно не думал о войне. Жене сказал, что это наверное, сборы, даже не разбудили для прощания дочь.

Нас увезли из совхоза одиннадцать человек, никто об этом не знал. Обо мне руководство рабкоопа узнало на вторые сутки, а то считали, что заболел.

Привезли нас в Омск и в начале разместили в одном из клубов в районе сельхозинститута, где провели с нами беседу, объяснили, что будем заниматься учением, приближенным к военным действиям. Особенно должны научится хорошо ходить на лыжах. Сказали, что, возможно, поедем в сторону Финляндии, но об этом никто не должен знать.

Затем нас перевезли в среднюю школу Ленинского района и стали одевать в военную форму. Обмундирование подбирали на один, два размера больше. На четвертые сутки наши жены все же нас нашли, и хотя ясно было, что мы поедем на войну, тревоги не чувствовалось, даже жена сказала, что пока едите, там без вас кончат. Что там делать с какой-то Финляндией?

Зачислен я был связистом управления второго дивизиона 170 артполка. Дней через десять мы целым эшелоном выехали на запад. Нас очень хорошо одели в полушубки, валенки, подшлемники башлыки, теплое белье, выданы были зубные щетки и порошок, медальоны для хранения домашнего адреса, а также НЗ как, белья, так и продуктов.

Зима 1939-1940 гг. была очень суровая, морозы достигали 50-55 градусов. Ехали мы в товарных теплушках, винтовки были составлены в пирамиды к передним стенам. Когда в районе Вологды по тревоге приказано было встать на лыжи в полной боевой, то оказалось, что все винтовки вмерзли в лед, и учебная вылазка сорвалась.

Когда прибыли в Лодейное Поле, стали усиленно заниматься ходьбой на лыжах. Учили нас в гористо-овражной местности, склоны гор были 45-60 градусов, а там, в оврагах, под снегом, пеньки, их не было видно, так как снега было выше метра. Такое катание опасно было для жизни. Как сейчас помню: меня понесло вниз с большой скоростью, и правая лыжа, уткнувшись в пенек, переломилась пополам, а меня по инерции бросило вперед. И я вниз головой вошел в снег. Выбрался только с посторонней помощью.

Когда стали готовится к отбытию на передовую, стал вопрос: а как доставить личный состав? Автомашины были загружены имуществом и боеприпасами. Решили весь личный состав поставить на лыжи, привязать веревки за автомашины, и по 15-20 человек держаться за веревку. Но из этого эксперимента ничего не вышло. Пока ехали гладкой улицей, как будто шло хорошо, стоило только появиться колее, как передний упал, и остальные все свалились. Пришлось перестраиваться и садиться наверх на груз.

Ехать сверху груза было невыносимо холодно. Мы могли выдержать не более одного часа пути. Затем машины останавливались, мы слезали и бегали до тех пор, пока согреемся. Помещений и землянок по пути совершенно не было.

Приехали мы в район города Питкяранта, что на берегу Ладожского озера, почти на одной широте с Петрозаводском. Гаубичная 122-мм и две пушечные 76-мм батареи были установлены южнее Лясквия, в лесу, а НП - севернее, на сопке. Стрелять же из орудий нельзя было, так как вокруг стоял сплошной бор – ни одного ориентира. Стали вырубать лес для сектора обстрела, на что потребовалось много времени.

У нас в то время почти не было минометов и автоматов, а у финнов все это было, они сильно обстреливали нас с близкого расстояния минометным огнем, а лыжники из автоматов. У нас лыжи прикреплялись ремнями намертво, а у финских лыжников одевались на кожаные крючки, при необходимости лыжи быстро отцеплялись.

Я уже говорил, что зима была очень суровая, морозы доходили до 55 градусов, снега было много, местность скалистая, с запада – Ладожское озеро.

Наблюдательный пункт размещался на скале открыто, за большим валуном. Так же открыто находился дежурный телефонист. Во время дежурства у телефона на НП телефонист надевал большой тулуп. И даже в таком теплом обмундировании связист выдерживал не более одного – двух часов, затем сменялся, бегом спускался с высотки вниз и, прыгая отогревался. Отдыхали на еловых ветках. Землянки не рыли, потому что была мерзлота и камни. Не брились и не умывались: делать это было невозможно, потому сразу все замерзало. Трактора и автомашины, стоявшие в тылу, всю зиму не глушились. И только к концу военных действий стали появляться небольшие палатки, но они быстро загорались от перегрева печки и трубы, так как подкладка-утеплитель их была из байки.

В начале марта днем стало пригревать солнце. Особенно солнечный и теплый день был 12 марта, когда объявили перемирие. По всему лесу заиграли веселые песни через громкоговорители. Мы тотчас же разложили костры, натаяли и нагрели воды из снега, капитально умылись и побрились.

Война была наступательная. Как финны ни сопротивлялись, наша армия продвигалась вперед по финляндской территории, а снега много, поэтому большинство трупов было завалено снегом.

С наступлением весны, когда сошел снег, наша армия занялась очисткой территории от трупов людей, лошадей, от патронов, снарядов, мин и других предметов. Мы рассыпались цепью, шли по лесу, и что ни встречалось на пути, все зарывали в землю, а трупы красноармейцев увозили в братские могилы. Трупы, зарытые осенью в болотистых местах, вырывали и хоронили в братских могилах на высотках.

В этой работе прошла весна, а лето незаметно лето незаметно прошло в боевой и политически учебе. Мы, связисты, изучали телефонные аппараты, прокладку провода по лесисто-болотистой местности и отрабатывали прием – передачу арткоманд. И только осенью 1940 года нас демобилизовали.

Великая Отечественная война
Первый день войны

Весна 1941 года на юге Омской области пришла ранняя, бурная и ведренная. Посевную и все весенние работы закончили досрочно.

В воскресенье 22 июня солнце взошло очень яркое и горячее. День ожидался яркий и жаркий. В этот день в городе Омске впервые был назначен областной праздник «сабантуй». Еще накануне, в нашем Ачаирском совхозе на центральной усадьбе были оборудованы сиденьями четыре автомашины ЗИС-5. Рано утром с музыкой и песнями уехали в Омск на гуляние.

Я с другом Сергеем Афанасьевичем и наши жены в город не поехали, а остались дома, с детьми. Прогуливаясь и отдыхая на берегу Иртыша, мы ни чем плохом не думали. В полдень направились к нам выпить по чашке чая и, конечно, в честь праздника распить бутылочку.

Открыв дверь, я услышал голос Молотова, говорившего по радио, что самолеты противника бомбили города Киев, Житомир и другие.

Мы встали, как вкопанные, слушали, не пропуская ни одного слова. Когда было сказано, что «наше дело правое, победа будет за нами», вбежали жены с криком: «Война» (они оставались на дворе и услышали от соседей).

Веселье наше мигом улетучилось. Мы почувствовали, свершилось что-то непоправимое. Через два часа все, уезжавшие в областной центр, вернулись домой, но без музыки и песен.

Формирование в Омске

На следующий день нам были вручены повестки, а двадцать четвертого июня мы собрались на площади у совхозной конторы. Большинство из нас – участники финской войны.

Проводить нас собрались все жители центральной усадьбы и участков: «Коммуны» и «Щкалик». Директор совхоза тов. Гусев выступил с напутственной речью, призвал нас драться до победы и не посрамить совхоз. С ответной речью выступил участник финской войны Петр Барсуков. От нашего имени он заверил совхозников, что мы оправдаем наказ и вернемся с победой.

В этот же день мы прибыли в город Омск на призывной пункт, где тогда формировалась наша 178 стрелковая дивизия и наш 332 артполк. Меня зачислили в связь управления второго дивизиона. Всего из нашего совхоза в связь управления попало пять человек.

Я очень был рад, что угадал в связь. Причем в управление родного второго дивизиона, точно так же как я был на финском фронте. Это обрадовало меня и потому, что все правила связи этого подразделения я практически знал.

Командир дивизиона капитан Чайкин – кадровый командир до мозга костей, – не признавал ничего, кроме устава, и действовал строго по уставу мирного времени. Службист, он не отклонялся от буквы устава. К каждой мелочи придирался, непосредственно с солдатами не разговаривал, и их бытом не интересовался, отдалял себя от солдат, но был незлопамятен.

Формировались в течение десяти дней. За это время выезжали на боевые стрельбы, где отрабатывалась стрельба по мишеням движущихся танков. Развертывалась связь, осваивались приемы и передачи команд.

Когда мы собирались к выезду на стрельбища и во дворе городка готовили повозки со связью и шанцевым инструментом, прибыл командир дивизиона. Последовала команда: «Смирно!». Капитан рассматривал нас всех – кто, как выполняет команду. Насколько четко выполняется. И надо же случится – у меня из рук выпала саперная лопатка, и я по инерции за ней склонился. Вот тут-то капитан вспылил на командира отделения Маркова, как следует отчитал его, и через него объявил мне выговор. После ухода капитана мне еще крепко досталось от командира отделения Маркова.

На следующий день выехали на стрельбища в район Черемушек. На этих стрельбищах у меня вновь с товарищем капитаном произошла неприятная история.

Находясь на НП командира дивизиона, я обращался с командирами строго, как было закодировано, по телефону называл по номерам, а лично – по фамилиям. Один раз крикнул: «Товарищ Чайкин, Вас просит первый». И тут капитан опять вспылил: «Что я тебе за Чайкин? У меня есть звание!». Я ответил, что на войне звания засекречены. А он говорит, что мы еще не на войне. А я опять, не сдержавшись, ответил, что мы уже на войне.

По пути на фронт

Из города Омска мы отбыли четвертого июля 1941 года. За время следования эшелон несколько раз останавливался, ездовые производили выводку лошадей, а остальные занимались учением.

В управлении дивизиона участником финской войны оказался я один. Мне в то время казалось, что у некоторых военных сложилось такое мнение, будто они едут не на войну, а просто на какие-то маневры. В одном месте в Смоленской области проходили учения на местности давнишней лесной вырубки, где ночью были обнаружены светящиеся гнилые пни. Я ради шутки этими гнилушками мазанул шинель своему командиру отделения Маркову. Шинель вся засветилась. Он так испугался, подумав, что шинель его тлеет, стал кататься, затем сбросил шинель, принялся хлопать ею по траве, а меня ругать, что опалил его новую шинель, и как же он поедет домой в такой шинели. Он не думал, что на фронте не один раз опалит шинель, а мечтал скоро в этой новой шинели вернуться домой.

Марш от станции выгрузки

Тринадцатого июля прибыли в Смоленскую область на станцию Издешково. Поступила команда разгружаться. И хотя нас никто не торопил, все понимали ответственность момента и работали быстро. Выгрузка проходила организованно. Прошло совсем немного времени, и мы двинулись в путь, взяв курс к Днепру.

Надо сказать, что весь командный состав тогда был обеспечен верховыми лошадями. Мы – рядовые, шли пешком. Погода была жаркая, по приказу командира дивизиона, идти должны были в полной боевой форме. Красноармеец Божко был очень грузный, его жара разморила до того, что он все, включая каску, положил на повозку, но и в таком состоянии стал отставать. Появился верхом командир дивизиона, увидев Божко без каски и скатки, начал на него кричать, приказывал все надеть на себя, однако, Божко не имел сил догнать повозку.

Самым трудным, однако, всегда бывают последние километры длинного пути. Люди уже не спят: все тело ломит от боли. Все думают только об одном: «Сколько же осталось шагать?». Все идут, как парализованные, широко расставив ноги, не сгибая их в коленях.

Занятие обороны

Заняли оборону в Сафоновском районе около деревни Городище на восточном берегу Днепра. Некоторые подразделения дивизии, прибывшие ранее нас, тринадцатого июля приняли боевое крещение и отбросили немцев за Днепр.

Как правая, так и левая стороны Днепра были безлесные, открытые, со склоном к реке 30-45 градусов. Огневые позиции были установлены на левом восточном склоне реки, на открытом поле, а в запас были вырыты капониры для орудий глубиной до трех метров. Командное и наблюдательные пункты почему-то были далеко позади огневых позиций.

Мы с Елуниным от КП управления дивизиона, находящегося в деревне, проложили линию связи на НП пятой батареи, который располагался во ржи. Затем стали строить для НП блиндаж, а строить не умели, так как яму выкопали размером 3,5 X 7 метров, под накаты столбы не ставили, а ложили прямо на землю, под их тяжестью стены стали осыпаться. Ясно, что, если бы стали падать снаряды или бомбы, то в этом блиндаже заживо похоронило. Поэтому в блиндажах спать не разрешали, а спали возле блиндажа под открытым небом или в ровиках

Обстановка казалась запутанной, и непонятной, тем более для нас, новичков. Наш дивизион находился во втором эшелоне, пулеметно-ружейной стрельбы мы не слышали, только было слышно глухие разрывы бомб. Но со стороны фронта одиночно и группами мимо нас шли в тыл рядовые и командиры, и шли в таком неприглядном виде, без оружия и ремней, оборванные, грязные и небритые, на вопросы отвечали, что их части окружены или разбиты, а идут они в Вязьму на формировку.

Некоторые и наши командиры находились тогда в постоянном страхе, даже, можно сказать, в панике. Все опасались каких-то шпионов, все казалось им, что во ржи давно находятся десантники или диверсанты. Однажды при шуме нивы командир батареи лейтенант Рябинин в испуге выскочил из блиндажа так быстро, что в проходе уронил все ящики с горючей смесью, это видимо, действовали на слабые нервы те панические слухи, которые распространяли паникеры, бежавшие с передовой без ремней и винтовок. Но их были единицы, как бежавших с передовой паникеров, так и вновь прибывших на фронт

Мы в то время находились относительно далеко от передовой. Конечно, бдительность и в отдаленности нужна была, но она должна быть без паники, не всем распространяемым слухам надо было верить.

Фашистские самолеты уже тогда летали над Днепром, где гражданское население строило оборонительную линию, засыпали листовками разного содержания, например: «Советские дамочки, не ройте ямочки, наши таночки обойдут эти ямочки». Но этой разной пропаганде конечно, никто не верил, так как советские воины были преданы своей Родине и своему правительству, а поддавались на эту приманку отдельные единицы, которые считали себя обиженными Советской властью.

Были и такие ошибки, как закапывание телефонного провода в землю до десяти сантиметров без учета погодных условий, и обстановки. Так и у нас получилось. Тридцать первого августа по тревоге мы начали сниматься, а был сильный заморозок, земля промерзла до пяти сантиметров. В результате еще не воевали, а не смогли снять большую половину провода и бросили его. Но это нам стало уроком на будущее.

Переброска на другой участок

Не помню названия станции или полустанка, где первого сентября погрузились и к вечеру тронулись, хотя мы солдаты, и не знали, куда едем, но чувствовали, что едем ближе к фронту.

Ночью, четвертого сентября, прибыли в Калининскую область на станцию Нелидово, что на реке Межа, выгрузились. Получив боевую задачу: выбить противника с восточной стороны реки Западная Двина, в районе деревни Иванова Гора. Стали продвигаться к назначенному месту.

Это уже прифронтовая полоса. По обочинам дороги стояли мимы, противотанковые рогатки. Местность лесистая и болотистая. На обед остановились в лесу перед небольшой поляной. Впереди за поляной высоко на верхушке сосны виднелся белый флаг с Красным крестом, видимо санбат.

Но для фашистов не существовало ничего святого, правила с первого дня были ими нарушены. Флаг только демаскировал санитарный батальон, и немцы открыли но нему артиллерийский огонь. Вначале по одному бризантному снаряду, видимо брал в вилку.

Мы только что начали обедать, радом со мной был земляк Божко. Я, как участник финской войны, примерно знал правила ведения артогня, и сказал Божко, что чувство опасности, инстинктивного самосохранения присутствует у всех и всегда. Больше того, продолжаясь в течение длительного времени, оно чудовищно утомляет человека. Чувство страха, опасности и самосохранения у людей никогда не исчезает. Но есть две причины, по которым оно притупляется на фронте. Одна из них – мысль о том, что тебя могут убить не только в двухстах метрах от немцев, но иногда и в двадцати километрах считай, что в тылу. И вторая – главная, что человек на фронте занят работой, бесконечным количеством дел, о которых ему постоянно нужно думать и из-за которых он часто не успевает просто думать о своей безопасности. И чувство страха смягчается на фронте именно поэтому, а вовсе не потому, что до такой степени привыкают, что становятся бесстрашными. Поэтому меньше внимания обращай на снаряды, и не бегай от них. «Делай все, как я» - и сел к толстой сосне спиной, и велел ему сделать то же самое.

Божко стал роптать, что по его комплекции повар мало наложил каши. Я в шутку ему сказал: «Фриц выстрелил только два снаряда, которые разорвались от нас в 400-600 метрах, а следующий упадет примерно на эту поляну, – и указал ему на метров на двести от нас – некоторые потеряют аппетит, да и спрячутся за валежины, и каша останется».

Только произнес последние слова, как метров на пятьдесят ближе указанного мной места разорвался бризантный снаряд, осколки посыпались по лесу. И действительно, некоторые побросали котелки, повар бросил кухню открытой, и все залегли за валежинами. Я даже расхохотался и сказал Божко: «Пожалуйста, добавки сколь угодно».

Впоследствии Божко стал бесстрашным связистом.

Бои на Западной Двине

Мы опоздали вступить в деревню Иванова Гора – ее заняли немцы. Выбить немцев и занять деревню – такова была задача 386 стрелкового полка. Но наша артиллерия не смогла оказать эффективной помощи огнем, так как не полностью подошла, и стрелковый полк, не выполнил поставленной задачи, понес очень большие потери.

И только на следующий день, когда артиллерия полностью сосредоточилась, деревня была освобождена, а ночью мы с Божко проложили линию связи от командного пункта дивизиона в эту деревню, на НП шестой батареи, который размещался на чердаке дома.

Утром немцы обстреляли наш НП, и его быстро сменили, передвинувшись вперед к пехоте, в лес. Там командир взвода батареи приказал разведчику со стереотрубой залезть на дерево и засечь огневые позиции противника. Цель была засечена, но противник тоже заметил нашего наблюдателя Слащева, и открыл по нем минометный огонь. Слащев успел спрыгнуть с дерева, и залечь в ровик, однако, прямо в ровике одного разведчика убило, а командира ранило. Хлестнуло осколком и Слащева Н.К.

Артиллерия открыла шквальный огонь, и пехота перешла в контрнаступление. Фрицы были отброшены за Двину. Противник не ожидал такой стремительности наших войск. Нас с Божко сменили другие телефонисты, а мы вернулись в управление, и были определены линейными, то есть по устранению порывов.

Восьмого сентября бой разгорелся за деревни Шатры и Спиридово. Это было подлинное побоище. Местность была лесистая, и связь рубило беспрерывно. Нам с Божко пришлось устранять под разрывами снарядов противника порывы линии. Несколько раз пришлось полежать в болоте, в воде между кочек, или за деревьями, спасаясь от осколков.

Перебои в связи были минутными, так как сразу после переноса огня мы быстро поднимались, бежали на поиск порыва и устраняли его. Артиллерия работала почти без перебоя. Шатры и Спиридово остались за нами.

Двенадцатого сентября фашисты пошли в наступление на деревню Ивашково – четыре дня шли упорные бои, но все атаки противника были отбиты, окончательно он был отброшен за Западную Двину. Больше на нашем участке немцы не пытались наступать. Мы заняли крепкую оборону на восточном берегу реки.

В районе обороны пробыли двадцать два дня. Мы, связисты, перемотали весь свободный кабель, тщательно заделали повреждения и места сращивания. Мы понимали, что и в предстоящем наступлении надежда, прежде всего, на связь.

Отступление

Под натиском превосходящих сил врага на флангах армии отступили: нам угрожало окружение. Мы получили по телефону приказ: «Все снаряды, не вошедшие в передки орудий, расстрелять по противнику, а если не позволит время, взорвать». Однако, мы на пятой батарее взрывать не стали, так как не оказалось взрывчатки, да и не верилось, что мы будем отступать далеко. Нам было сказано, что отойдем не более 50-60 км, поэтому все оставшиеся снаряды зарыли в землю. Огневики мечтали вернуться на это же место, и снаряды могли пригодиться.

Так же было получено приказание, чтобы противнику ничего не оставлять. Поэтому все за собой поджигали – деревни, сено, хлеб, оборонительные укрепления взрывали, для этого были созданы специальные команды.

В первый день шли организованно, прошли км. тридцать, и остановились в поле ночевать. Позади нас виднелись сплошные зарева огня, в небо подымались тучи дыма, беспрерывно слышались взрывы.

На следующий день нам сказали, что двигаться будем еще километров 80-90 до деревни Андреевской. Тылы, видимо, отступили ранее нас, они сейчас стали не тылами, а передовыми в отступлении, в связи с этим не стало поступать почты, стали распространяться панические слухи, что мы окружены, что Москву захватил немец, а немного погодя другие говорили, что уже и Ленинград захватили немцы. Проверить же эти слухи было негде: газет и писем не получали, а рации с нами не было. И хотя в то время красноармейцы, в основном, были беспартийные и с низким образованием, этим слухам не верили.

Первые два дня в деревнях населения не было – видимо, были выселены или сами ушли. А десятого октября в деревне (названия я не заполнил) в одном доме оказалась на мете хозяйка – лет 35-40 с детьми. Я был очевидцем того, как ей предложили покинуть дом, так как будут поджигать. Она схватила шестерых ребятишек и диким голосом закричала: «Никуда я не пойду, жгите вместе со мной и детьми». Начала нас проклинать за то, что уходим, а их оставляем, да еще все жжем. С этого часа прекратили сжигать деревни.

На оккупированной территории мы еще не бывали и практически ничего не знали о злодеяниях немцев. Противник же буквально забрасывал нас листовками. Листовки очень заманчивые, чуть ли не рай обещали немцы, одновременно каждая листовка являлась пропуском. На эту приманку наши солдаты не шли, если и попадались кому листовки, то большинство даже не читали их, а немедленно рвали или же сжигали. Каждый любил свою родину, и был предан ей, а немцам совершенно не верили.

Но в семье не без урода, нашелся и у нас урод. Вечером одиннадцатого октября, на привале, около реки Велеса, ко мне подошел земляк – сержант Шабалин и после обмена мнением с нашем положении он вскользь бросил: «А что, если нам, Григорий Федорович, отстать и уйти в деревню?».

Я подумал, что он пытает мою совесть, так как он командир, я рядовой, но, поскольку я его знал давно (в 1939 году был в его отделении на сборах в Славгороде и слышал от него много шуток, анекдотов), то и тут принял его слова за шутку, и в шутку же ответил: «Мы идем пока, Гоша, без боев и препятствий, и может, так дойдем до Омска, там будет видно, оставаться или идти дальше, нам там будет все знакомо, а здесь чужая сторона».

Когда утром двенадцатого октября произвели проверку, не оказалось сержанта Шабалина и рядовых из его же отделения: Гилея и Переверзина. Меня сразу же охватило презрение к этим людям, и только тут я понял, что предложение вечером было не шуткой, а обдуманным планом. Об этом я немедленно доложил начальнику связи, но почему-то в то время на это никто не обратил внимания.

Тылов наших не было, никто нас не кормил, продовольствие искали сами: кто что найдет. В этот день зашли в какую-то деревню, а спросить о ее названии не у кого: окна забиты, двери на замках и забиты досками. Мы с Сысоевым зашли в один по обстановке богатый дом. Он не закрыт, на столе стоят бутылки из-под водки, блюда с недоеденной пищей, вещи все на местах, видимо, наспех выпили и закусили. Тут мы запаслись хлебом и салом.

Наступило тринадцатое октября. Прошли мы порядочное расстояние, а Андреевской не встречали. А возможно, она осталась из среди тех деревень, в которых мы не могли узнать их наименование. Тем временем, на пути, близ станции Чертолино, мы прошли мост, по сторонам которого зарыты в землю бетонные коробки дотов. Потом миновали противотанковый ров и уходившую за горизонт полосу сваренных из рельсов рогаток, и траншеи, вырытые канавокопателями в полный рост человека, потом несколько рядов кольев, приготовленных под колючую проволоку. Почему-то на эту линию обороны никто не обращал внимания. Справа, в стороне от нас, горела станция Чертолино, и вагоны на путях. Затем прогремел сильный взрыв – видимо, вагоны были с боеприпасами.

Ночью хотели остановиться в деревне на отдых, однако, дома похуже заколочены, а в хороших окна закрыты ставнями, а ворота заложены изнутри и никто не отвечает. Это, видимо, бывшее кулачье ждало немцев, или испуганные жители? В одном доме на наш стук ответили: «Бежите, ну и бегите, кормить вас не за что». Ребята намеревались поджечь дом, но командование запретило.

Пятнадцатого октября на пути сошлось много солдат разных войсковых частей, и все продолжали двигаться на восток, хотя никто нас не преследовал. Сказали, что недалеко Ржев, значит, уже к Волге? Появились разноречивые толкования: одни говорили, что город брошен, и горит, что много там продуктов. Другие говорили, что во Ржеве полный порядок, а третьи, что мы уже окружены и пути по дорогам нам нет.

В середине дня отступающие части заполнили деревню Есемово. Вдруг раздается команда: «Идти к Волге! Переправляться!» И мы пошли. Шли неорганизованной толпой, растянулись до самой Волги. Впереди двигалась чья-то санчасть, а мы позади. Средних командиров с нами не оказалось.

И вдруг, по тракту Нелидово – Ржев, со стороны деревни Трушково, нам пересекли путь два танка, большой и малый, с крестами. И два мотоцикла – немцы! Только что спустились в низину, как слева, и справа по нас начали стрелять из автоматов. Мне сбрило пулей усы. Началась паника – все бросились в Волгу, кто – вплавь, кто – верхом на лошадях. Восточный берег Волги высокий, и при подъеме на него попадали под автоматный огонь немцев. Их было человек шесть или семь, они стояли у домов деревни Петуново и стреляли из автоматов. Нас же было очень много. Попадая под этот огонь, люди скатывались обратно к воде. Создалась пробка.

Только находчивость писаря управления дивизиона, рядового тов. Загрядского, который принял на себя командование переправой, спасла положение. Он скомандовал всем пешим, имеющим, винтовки, залечь на берегу и открыть огонь по автоматчикам, которые были видны простым глазом. Под прикрытием нашего огня все конно-транспортные средства переправились без потерь, а затем и мы укрылись за склоном берега.

Вышли мы на тракт Селижарово – Ржев. Во время этого выхода из кольца не оказалось Гоши Сычевского – моего близкого друга и земляка. Кто-то сказал, что видели его раненого в ногу еще при спуске к Волге. Позднее я написал домой, что Сычевского видели раненого в ногу, и видимо, он попал в плен.

Уже после окончания войны Сычевский рассказал обычную по тому времени историю: «Я немного в толпе отстал от своего подразделения, как вдруг, справа из деревни и слева, из траншеи, был открыт перекрестный огонь. Я не успел залечь, как прошило навылет ногу, и я упал. На мой призыв о помощи все бежавшие обращали внимания. Через несколько минут все смолкло, и появились немцы. Когда я пришел в себя, то увидел на поле много убитых и раненых, так вот и оказался в плену».

На тракте скопилось столько войска, наверное, не одна дивизия, что забит был весь тракт. Двигались, как неорганизованная масса, и большой скученностью. На нас налетали немецкие самолеты, пикировали над нами, но не бомбили и не стреляли, видимо, они возвращались «пустыми» с нашей территории. Поскольку перемешались части, то создалось тогда впечатление, что потерявшиеся люди попали в плен, или в другие части.

Семнадцатого октября дорогу преградил какой-то генерал и стал наводить порядок. Наш дивизион, вернее, четвертая батарея и управление дивизиона, свернув вправо, пошли проселочными дорогами, а затем вышли на тракт Сытьково – Луковниково.

Бои за Фролово

В управлении нас, связистов, в то время было мало: не было с нами командира дивизиона, пятой и шестой батарей.

Утром следующего дня мы пришли в деревню Денежное, и развернулись в боевой порядок. Командный пункт дивизиона разместился в середине деревни в большом доме.

Мы с Березовским от командного пункта проложили линию связи на НП четвертой батареи, который размещался на западной окраине Денежного. Впереди занял оборону 709 стрелковый полк. Противник подтянул свежий силы, а утром девятнадцатого октября стал наступать на Денежное. Четвертая батарея по наступающим немцам открыла огонь. 709 стрелковый полк под командованием подполковника Сажина перешел в контратаку. Внезапным ударом сибиряки обрушились на врага.

Немцы были пьяные, а наступали вдоль дороги, идущей из Фролово на Денежное, и оказали упорное сопротивление. Завязался жестокий и кровопролитный бой. Бойцы стрелкового полка, командиры и политработники дрались героически. Враг полностью был разгромлен, подразделения заняли деревню Фролово.

Сразу же за наступающей пехотой, мы с Березовским потянули линию связи. Мы тянули по обочине дороги, и она буквально на всем семикилометровом отрезке была завалена убитыми. Здесь же лежали тяжелораненые – немцы не имели возможности убрать раненых и убитых, да и некому было подбирать, так как оставшиеся в живых были пленены. Восемнадцать немецких солдат вели четверо бойцов, немцы шли, сильно шатаясь, – были пьяные и ругались по-немецки.

Линию связи протянули мы в деревню Фролово, и установили на КП 709 с.п., в первом с краю доме. В этом доме мы захватили первые немецкие трофеи: три телефонных аппарата и три катушки провода. Связь рвалась один раз, Березовский быстро устранил порыв.

Противник подтянул новые силы и артиллерию, и рано утром следующего дня открыл сильный артогонь по Фролово, прямым попаданием разбил спальную комнату нашего дома: к счастью, там никого не было, а мы находились в кухне за русской печью.

Противник стрелял зажигательными снарядами, и большинство домов загорелось. Порвалась связь. Я побежал устранять, порыв был около Денежного. Устранил его и вернулся обратно в Фролово, но там никого не оказалось, не оказалось и моего напарника Березовского, а средства связи все на месте.

Оказалось, что пехота отошла в поле, в траншеи, а с другого конца деревни уже заходили немецкие танки и пехота. Я быстро связался со своим KП, доложил обстановку и получил приказ – уничтожить трофейные аппараты, а свой взять с собой и явиться в Денежное.

Выходить из Фролово мне пришлось под сильным огнем противника, а провод от Фролово до леса оставить несмотанным. Только по счастливой случайности я не угодил в лапы немцам.

Противник снова занял деревню Фролово, наступление на Денежное было приостановлено. Противотанковая батарея сорокапятимиллиметровых пушек 709 стрелкового полка подбила несколько танков, а остальные повернули назад в деревню Фролово.

Утром двадцать первого октября тридцать шесть самолетов противника налетели на Денежное и начали бомбить, через два часа они снова повторили бомбежку, разбомбили несколько домов, прямые попадания угодили в дом, где размещался командный пункт, и в блиндаж штаба полка. Но мы все были в ровиках, и никто не пострадал, в полковом блиндаже несколько человек покалечило. Разбомбили сарай, где были орудия и лошади четвертой батареи. Это была грубая ошибка – в дневное время подвели всех лошадей к орудиям под сараем, которым стоял на открытом поле.

Оказалось, что нас опять начали обходить е флангов, и мы вечером собрались у сарая для движения. Я увидел неприглядное зрелище: орудия изувечены, только два оказались транспортабельные, лошади искалечены, лежат, мотают головами, ржут, пришлось пристрелить. К полночи еле сформировали два орудия и стали продвигаться в тыл за Денежное, к рассвету с дороги сошли и углубились в лес.

В лесу было тихо, только поскрипывали от ветра деревья, да слышались шаги усталых людей, да иногда позвякивали котелки. Тишина казалась страшной. Мы так отвыкли от нее, что она казалась опасной.

Идти и идти бы так вот этим лесом и к вечеру, уже не встречаясь с немцами, выйти прямо к своим – вот было бы счастье! А почему бы и не так? Не всюду же немцы, в конце концов, да и наши, возможно, отступили не так уж далеко!

Утром произошло радостное событие - пришла почта – газеты и письма. Прочитав письма и газеты, мы узнали всю правду, что Москва и Ленинград наши, они героически воюют с немцами. Мы окончательно вошли в курс событий, и дух у всех нас поднялся.

Плохо было еще то, что десятый день не получали хлеба. Все продукты выпрашивали у населения. Командование дивизиона мы не видели, в нашем группе был только начальник связи, он нам и сказал, что на флангах хотя и обошли нас немцы, но сзади надежно прикрывает наша пехота. Мы стали выходить из полукольца группами, по проселочным тропам и дорогам.

Двадцать пятого октября подошли к деревне Перлово. Немцы остались позади, таким образом, наша группа вышла из полукольца на простор, но дивизион все еще не собрался полностью. Во время движения связь с пехотой поддерживалась связными. Связисты Божко и Елунин были посланы связными в 709 стрелковый полк, в деревню Перлово, где находился КП полка.

Двадцать восьмого октября немцы с новыми силами перешли в наступление на деревню Перлово. Стрелковый полк сутки удерживал деревню, но силы были неравные. И двадцать девятого октября вынуждены были отойти в поле на выгодные позиции. С этих позиций полк задержал дальнейшее наступление противника, и прочно закрепились на линии Городище – Перлово.

Ни шагу назад

Наше управление дивизиона дислоцировалось в деревне Станы. Штаб и узел связи разместился в одном из домов, наблюдательный пункт на чердаке этого дома.

В этот же вечер мы прослушали политинформацию, нам объяснили, что на участке нашей дивизии противник полностью остановлен, и мы ни шагу отступать не должны, так как на дальних подступах будем оборонять Москву.

Многих красноармейцев и командиров все еще не было, Связные Божко и Елунин, участвуя вместе с пехотой в отражении немцев, раненые вернулись ночью в управление. Интересный этот Божко: дома он работал заведующим совхозной нефтебазой, а здесь оказался очень смелым, сильным и решительным.

Дивизия, закрепившись на данном участке, прочно удерживала оборону, а противник, не добившись успехов на нашем участке, прекратил наступление и обстрелы, установилось временное затишье. Сразу же стали устраиваться. Мы начали наводить связь, но создались трудности, так как во время отступления много провода растеряли, да и людей многих все еще не было. Нам, связистам, в тот период было очень трудно. Надо и тянуть линию, и дежурить у телефона и быть часовым, и рыть ровики и блиндажи.

В день праздника Великого Октября пехота 709 с.п. произвела вылазку в тыл врага, захватили языков из штаба немецкого батальона. Восьмого ноября я находился на дворе, часовым около штаба, ко мне подъехал верхом военный, в плащ-палатке, без ординарца. Спросил: «Здесь штаб второго дивизиона? Я ответил, что здесь. «На, подержи котелок! Ребята на прощание наложили меду. Я ст. лейтенант Абанин, назначен к вам начальником штаба». Я удивился тому, как начальник штаба запросто обращается с солдатом.

На следующий день новый начальник штаба приказал старшине всех перемыть в бане и сменись белье. Все, входя в помещение, не узнавали друг друга. Было трудно себе представить, что всего одна проведенная в человеческих условиях ночь, баня и бритье могут до такой степени изменить людей.

Шестнадцатого ноября прибыл командир дивизиона капитан Чайкин, и с ним остальные управленцы. В батареях многие не вернулись. Немцами были захвачены орудия пятой батареи. Не вернулся и мой земляк, разведчик шестой батареи Слащев Николай Кузьмич.

На мой призыв, помещенный в «Омской правде» в год тридцатилетия Победы, отозваться ветеранов 178-й Краснознаменной Кулагинской стрелковой дивизии, Слащев одним из первых прислал мне письмо, а когда я попросил его описать, куда он девался тогда, в грозный 1941 год, он написал следующее:
«Когда был получен приказ на отход, я и ст. сержант-топограф снялись последними и от своих отстали, через сутки вошли в какую-то деревню. Нас в деревне выматерил какой-то старший лейтенант, «сейчас, мол, будем рвать мост, а вас черт таскает».

Мои попытки найти шестую батарею не удались – нашел третью батарею, с ними и шел, только при подходе к Ржеву нашел свою батарею. И только тут я положил на повозку свою стереотрубу, которую пронес более двухсот километров – натерла мне всю холку. Командир батареи, тов. Кудинов, поблагодарил, что не бросил.

Затем посадили на коней, и нас, пять человек, послали вперед км. на десять нашей колонны в разведку, проехали какой-то разъезд, на котором горело три вагона водки, затем въехали в деревню, наступила ночь. Никого жителей нет, спросить о названии деревни не у кого. Деревню разделяет речка, слышим, на той стороне звук не наших моторов, мы доложили начальству. Сразу же был принят боевой порядок.

Наступил рассвет, и полетели немецкие пули и снаряды, но факт тот, что я остался живой, добрался до Волги, и по навесному мосту переходил – лошадь плыла радом, но зацепилась поводом за мост, и я ее бросил, отцеплять не было времени, со всех сторон стреляли немцы. Наступила ночь, и все стихло.

Утром опять впереди оказались немцы, и я лично видел, как немец схватил за сапог капитана Чайкина, по-видимому, хотел стащить с лошади и взять живым. Но командир дивизиона не растерялся - выстрелил в немца, а сам ускакал.

Меня легко ранило в правую ногу, как раз по чашечке, но хотя нога осталась цела, я от своих отстал. Заночевал в какой-то деревне, а утром меня схватили немцы, и я оказался в плену. Привели в Ржев, там я встретил из своей батареи ездовых и политрука Альковского, он нас просил не выдавать его, а мы и без его просьбы не выдали бы. Во Ржеве нас оказалось около тридцати шести тысяч человек. Дня черев два «погнали» нас в Сычевку, дорогой отстающих пристреливали.

В Сычевке нашего встретил нашего земляка, бухгалтера восьмой колонии Нечаева Алексея, но тут же я его потерял, его куда-то увели немцы. Затем, через пару дней, нас погрузили в эшелон и повезли на запад, я с одним ленинградским парнем с поезда бежали, а дней через пять меня снова немцы схватили и привели в деревню, где наши пленные ухаживали за лошадьми.

У меня сапоги разорвались, ноги были обвязаны портянками, а когда немец пришел «гнать» на работу, я сказал, что ноги обморожены, надо доктора и меня отвезли в лазарет. Там врачи и сестры наши пленные, они мне помогли переодеться, и в ту же ночь я опять удрал.

Ходил по деревням и попал в деревню Лошкино Издешковского района, там опять встретил Нечаева, и мы с ним до января 1942 года копали колодцы. Затем староста дал нам винтовки (к сожалению, фамилию его я забыл), и мы ушли, вначале в леса, а затем вышли к своим.

После незначительной проверки в особом отделе был направлен писарем роты 350-й стрелковой дивизии, а затем писарем батальона. Восьмого марта был тяжело ранен в грудную клетку - выбило три ребра, в левую ногу и левое плечо. После излечения остался инвалидом и был комиссован.

Вот такой короткий по времени, но длинный по жизни мой путь. Мысли были у меня одни: погибнуть или вырваться к своим».

Подготовка к наступлению

Погода установилась очень холодная – ночью температура опускалась до 15-30 градусов. Для немцев это неприятно, и они помещались, в основном, в домах.

Готовясь к дальнейшим наступательным боям, командованием было принято решение: активными действиями группы охотников измотать противника, затем решительным ударом разгромить его.

В ночь на двадцать первое ноября связисты Божко и Елунин утянули линию связи под Городище. Гаубичная батарея орудия выставила на прямую наводку по Городищу, группы охотников были сосредоточены на исходных позициях. Ночью открыли шквальный огонь по Городищу, и пехота пошла в наступление. На завтра Божко рассказывал, что немцев накрыли врасплох, и уничтожили свыше двухсот человек, уничтожили штаб батальона, прицельно била наша батарея, разбила несколько домов.

На следующий день производили стрельбу по деревням Перлово и Дроздиха. Я с телефоном находился на КП на чердаке. Стрельбу вел командир дивизиона, а начальник штаба, ст. лейтенант Абанин, наблюдал в бинокль. Цель была – дом в Перлово, где обнаружен был наблюдательный пункт немцев. Уже выпустили четыре снаряда, и все мимо. Капитан что-то подолгу в блокноте вычислял и опять давал команду, я передавал на батарею, но опять мимо. Ст. лейтенант несколько раз просил разрешение выстрелить ему, а капитан не разрешал. Еще выстрелили два снаряда, и опять мимо. Капитан опять вычислял. А ст. лейтенант как закричит: «Телефонист! Слушай мою команду: левее 020, три снаряда беглый огонь!», – и дом полетел в воздух. «Вот так надо стрелять, товарищ капитан». И ушел. Через два дня прибыл новый командир дивизиона капитан Бехтерев. Куда направили бывшего командира дивизиона, мы, солдаты, так и не знали.

Двадцать шестого ноября получили газеты. В дивизионной крпно напечатано: «Бить врага, как бьют его бойцы и командиры товарищей Сафиулина и Семашко». В газете «Вперед, за Родину» напечатан приказ Военного Совета армии: «Бойцам, командирам и политработникам части тов. Кудрявцева... В деревне Г. подразделения командиров Сафиулина и Семашко уничтожили более двухсот фашистов, три автомашины с горючим, взорвали склад с боеприпасами, разрушили пулеметный ДЗОТ, сожгли семь домов..., наши потери – ранено шестнадцать, убито три человека.
Ваши действия послужат примером для всех!
Военных Совет».

Изматывание противника продолжалось почти ежедневно. Наш командный и наблюдательный пункт стал курсировать по линии обороны. Вначале мы переехали в деревню Вишенки Каменского района, связисты проложили линию связи от узла связи на все НП батарей и НП дивизиона. Вырыли блиндажи и ровики. Наблюдатели засекли цели, артиллерия пристреляла, черев две недели переехали в деревню Петряево.

За ночь оборудовали наблюдательный пункт, а мы связисты, всю ночь прокладывали по направлениям линии связи. Погода была очень холодная, но нас согрели радостные известия о наступлении наших войск под Москвой.

Три дня шли ожесточенные сражения 709 стрелкового полка за хутор Победы и высоту 238,3. Артиллерия беспрестанно била по противнику. К нашему счастью, связь работала отлично, и порывов не было.

В ночь на двадцать шестое декабря опять снялись и прибыли снова в Станы. Связь прокладывать было очень трудно - много навалило снега, и было очень холодно. Но в эту ночь мы снова уложились в сроки.

27.12.41 г.

Метель разыгралась не на шутку. На горизонте стояла сплошная серо-белая пелена. В пять часов утра началась артподготовка. Все гремело и тряслось, но метель такая, что видны были только вспышки выстрелов с ближайших батарей. О наблюдении говорить не приходилось - огонь велся вслепую по заранее засеченным целям.

Три четверти часа продолжалась артподготовка. Пехота пошла штурмовать хутор и высоту 238,3.

Метель все усиливается. Теперь слышатся только отдельные выстрелы артиллерии сопровождения, да грохот немецких разрывов. Мины ложатся позади пехоты.

То, что противник оказал огневое сопротивление, – дурной признак, значит, при артподготовке не подавили их артиллерию. Разрывы немецких мин и снарядов несколько раз рвали линию связи, и нам с Онуфриенко пришлось по-пластунски пробираться, по глубокому снегу к местам порыва и устранять их.

Несмотря на то, что погода была очень холодная, на нас все было мокрое от пота. Я, не заметил, как где-то потерял рукавицы. В дальнейшем рукавицы стали пришивать на тесьму, тесьма висела на шее. И когда во время горячего боя сбросишь их с рук, они останутся висеть на тесьме или шнурке.

Пехота несла больше потери в людях, и только к вечеру овладела хутором. Победа, захватили орудия, минометы, автоматы и боеприпасы. Немалую роль оказал мороз, а к вечеру впервые появились наши самолеты и танки. Настроение резко поднялось, мы почувствовали, что готовимся к решительному наступлению.

29.12.41 г.

Двое суток мы с Сысоевым находились со связью в лесу, в снежных окопах, у командира батальона, только к ночи третьих суток нас сменили, так как дальше мы не в силах были выдержать холод.

Пехота неоднократно пыталась прорвать оборону противника у деревней Перлово и Жагреево, но успехов не добилась, и понесла большие потери.

Наступление
30.12.41г.

Оказывается, эти дни наступали на передний край противника для отвлечения внимания немцев, а специальные штурмовые группы скрытно заходили в тыл на лыжах и готовились напасть на Жагреево. И сегодня, рано утром, со всех сторон внезапно напали на сонных фашистов. Противник не ожидал столь внезапного нападения, началась паника.

В это время артиллерия открыла сильный артогонь по Перлово и Городищу, и немцы побежали. Часть их бросилась на Жагреево, но напоролась на пулеметный огонь из засады. Пехота сходу заняла Перлово и Городище.

Около двух часов шло жестокое сражение Жагреево, а затем и из Жагреево побежал. Мы следом за передовыми частями пехоты вошли в Жагреево. Это первый населенный пункт, где мы встретились с населением, которое хотя недолго, но испытало немецкую оккупацию. Нам рассказали о жестокости немцев, как они издевались над коммунистами, как начисто все отпирали у населения, так, что есть им приходилось один раз в сутки.

Наша дивизия оборону противника прорвала на всем фронте, причем, на флангах, где наступали 386 и 693 стрелковые полки, они вырвались вперед, поэтому на нашем направлении после прорыва обороны, противник побежал без сопротивления, а мы начали преследовать.

Встреча с предателем

Тридцать первого декабря заняли деревни Бабино, Хорошево и Нащекино. Здесь наши бойцы впервые столкнулись с предательством.

Когда мы отступали и выходили из окружения, группа бойцов 709 с.п., оторвавшись от своего подразделения, ночью вошла в деревню Нащекино и у одного старика попросились ночевать. Он сказал, что в деревне уже немцы, поэтому в доме будет опасно, и пообещал устроить в бане. Баня была на огороде. Уставшие, и замерзшие бойцы были рады и такому приюту. Однако этот старик оказался предателем. Он первый в деревне встретил фашистов хлебом-солью. Устроил бойцов в неотопленной бане, а сам пошел сообщать немцам.

Фашисты с автоматами окружили баню. Завязалась жестокая схватка. У наших бойцов тогда из оружия были только винтовки. Местность была за огородом чистая и ровная, и, хотя ночь темная, а спастись от автоматного огня было трудно. Чудом уцелели только двое. Вот они-то, не считаясь с опасностью, рвались в эту деревню.

Когда заняли эту деревню, стали расспрашивать население об этом старике, так как помнили его приметы. Жители сразу указали его дом, и рассказали, как он выслуживался у немцев, предавал бойцов, выходивших из окружения и своих коммунистов. Уходя из деревни, мы увидели на окраине расстрелянного предателя.

Преследование

Первые два дня нового 1942 года мы преследовали противника в свернутом порядке. Противник сопротивление огнем не оказывал, но оставлял за собой лесные завалы, заминировал дорогу и сваленные деревья. В сумерках ничего не видно, одним колесом орудие наехало на мину, вышло из строя, а двух солдат-огневиков ранило.

Поступила команда: пешим идти не ближе 20-25 метров от повозок и орудий. Прошли мы на нашем пути шесть населенных пунктов и ночью на третье января остановились в деревне Тараканово.

Разведка доложила, что впереди противник занял оборону, и мы тоже развернулись в боевой порядок. Связисты проложили связь от КП в пехоту и к командирам батарей, мы с Кавалерчиком находились на КП дивизиона. Ночью хорошо отдохнули и обсушились, так как на нас все было мокрое.

Артиллерии продвигаться вчера было очень трудно, посреди дороги и по бокам стояли мины. Пехотинцы гуськом прошли, а нам надо везти орудия и повозки. Саперов у нас не было. Разминировали своим методом – длинной проволокой зацепляли за мину и, лежа в кювете, дергали за нее – мина взрывалась.

д. Тараканово

Рано утром следующего дня противник открыл артогонь по деревне, где мы стояли. Наша артиллерия ответила, завязалась артиллерийская дуэль, и продолжалась весь день.

На следующий день повторилось вчерашнее, кроме того, противник пустил самолеты, появились и наши – завязалось воздушное сражение. Немцы стали бросать тяжелые фугаски, от которых все вокруг долго стонало и ныло уже после разрыва. Осколки жужжали, пролетали в воздухе, хлопались о крыши, соскальзывали с них. Дом, где размещался, штаб, весь избило осколками. Мы, связисты, с телефоном спасались за русской печкой.

Путь к Волге

Ночью противник начал отходить, утром и мы начали продвигаться вперед, к Волге. Основной дорогой нам двигаться стало опасно, так как в небе все время находились самолеты противника, и мы стали продвигаться лесными дорогами. Шли по глубокому снегу. Колеса шестисоткилограммовых орудий вязли в снегу. Орудия пришлось буквально переносить на руках. Вечером вошли в деревню Семеновка и два дня стояли во втором эшелоне. После трудного перехода хорошо отдохнули.

О встречах с населением в пути и деревнях, о впечатлениях можно рассказывать и рассказывать. Это было великое торжество воинов и освобожденных ими советских людей. Каждый, кто воевал, вызволяя из-под вражеского гнета наши населенные пункты, знает, какие это непередаваемые, счастливые минуты.

Погорелки

Продвинувшись вперед, и перейдя Волгу, наш командный пункт разместился в деревне Мясцово. Метель разыгралась не на шутку. На горизонте стояла сплошная серо-белая пелена. Мороз крепчал. Всю ночь в таких суровых условиях наводили связь и обеспечили ее в заданный срок. Работали так, что на нас все было мокрое от пота.

Вот снова мы за Волгой!

Многие из нас в тревожные дни 1941 года под натиском противника переправлялись через Волгу, Испытания того периода войны не сломили, а закалили нашу волю, собравшись с силами, мы нанесли сокрушающие, удары по врагу и вернулись на берега Волги.

11.1.42 г.

Рано утром пехота 709 стрелкового полка без стрельбы артиллерии внезапно, со всех сторон, ворвалась в деревню Погорелки. В деревне находился штаб полка и охранная рота, семьдесят пять человек взяли в плен, а остальных офицеров и охрану перебили. Захватили свыше двухсот автомашин грузовых, около семидесяти легковых, восемьдесят мотоциклов, пятьсот велосипедов, склады с боеприпасами, обмундированием и продовольствием.

Связист Диянов, по гражданской профессии механик, с помощью ребят прикатил два мотоцикла, но один из них оказался не исправный, и он быстро начал ремонтировать его, а исправный вручил начальнику связи.

Вся дорога за деревней, и улицы Погорелок забиты транспортными средствами и техникой. По сторонам разбитой дороги было много черных воронок, лежали убитые лошади, и нетронутые, и уже изрубленные на куски. При наступлении с подвозом продуктов происходили перебои, и конина шла в пищу.

Противник подбросил свежие силы, и на следующий день перешел в контратаку с целью отбить Погорелки, чтобы открыть дорогу к окруженной группировке слева от нас. Затем немцы открыли ураганный артиллерийский и минометный огонь по Погорелкам, завязались упорные бои, но все атаки немцев были отбиты, и деревня осталась за нами, нам хорошо помогла метель. Во время исправления порыва связи между Глядово и Погорелки, осколками бризантных снарядов были ранены два телефониста, они выбыли в санбат.

Утром пятнадцатого января противник открыл артогонь по всем нашим позициям, превосходящими силами контратаковал и занял деревню Харино, захватил нашу повозку со связью. Чудом спасся начальник связи. Он влетел в деревню на трофейном мотоцикле, когда туда входили немцы. Они, видимо, сначала признали его за своего, а ст. лейтенант, заметив немцев, развернулся и на большой скорости угнал, и пули его не настигли. Наших там уже не было, отступили полем и лесом. Там же, при попытке смотать линию, ранило телефониста.

На следующее утро противник сильно отбомбил Погорелки, но обошлось без потерь. Связь рвало только в деревне, и мы ее немедленно восстанавливали. Двадцатого – двадцать первого января стояла сомнительная тишина, не было ни одного выстрела, даже нашлось время написать ответы на полученные письма.

Говорят, затишье перед бурей. Так и у нас на участке получилось. Стрелковые части попытались наступать и восстановить утраченные в прошлые дни передовые позиции, но противник сосредоточил крупные пехотные силы и после сильной и продолжительной артиллерийской и авиационной подготовки пошел в контрнаступление. Ожесточенное сражение продолжалось весь день. Наш дом буквально весь исковеркало.

Немцы налетали на Погорелки не особенно большими группами, по девять, по шесть самолетов. Но зато почти беспрерывно, как по конвейеру, Каждые пять минут то в одном, то в другом конце деревни слышались взрывы. Подробности этого дня не помню. Помню только, что весь день одно громоздилось на другое и несколько раз казалось, что вряд ли останемся целы. И еще хорошо зрительно помню тогдашний вид Погорелок, за которые шел бой, разбитые здания, торчавшую как палец, уцелевшую пожарную каланчу.

Командир дивизиона с разведчиками и топографистами ушли на КП командира батальона, а нам с Дияновым приказал вынести телефон на двор, к стене двора, с восточной стороны, и ждать дальнейших указаний.

Назад, за Волгу

Противник продолжал стрелять по деревне. В наш дом еще попал снаряд, и дом разбило. Прибежал мл. лейтенант Гулида от командира дивизиона и скомандовал сматывать связь, оправа, говорит, движутся немцы в деревню.

Мы начали сматывать линию и только вышли из деревни, как увидели большую группу немцев и пушку на окраине деревни, с севера. Не успели намотать одну катушку, как по нас слева начали стрелять из автоматов и гранатометов. Мы бросили кабель и повернули вправо, в сторону Фролово, прямо целиком, по снегу. Прошли метров пятьсот, и справа заработал пулемет, и засвистели пули. Мы с Гулидой залегли, а Диянов не успел, и пуля прошила ему правую ягодицу. Вскоре наступили сумерки, и стрельба затихла.

Хорошо, что с нами был командир взвода телеграфистов, тов. Гулида, который местность эту уже знал и нас, связистов, не бросил. Мы вдвоем с ним начали выносить раненого Диянова, а у меня еще был телефонный аппарат и катушка с проводом. Вышли на дорогу, идущую в деревню Фролово. Стало легче, но и боли у Диянова стали сильнее.

Мы в стороне от дороги положили Диянова, я остался охранять его, а тов. Гулида пошел разведать, кто находится в деревне Фролово. Там не оказалось ни наших, ни немцев. Он вернулся и притащил конные сани. На санях мы Диянова привезли в деревню Бобронники, где оказались все наши. Было три часа ночи.

Бобронники

Наш КП разместился в крайнем доме, с восточной стороны улицы. Мы по схеме проложили связь. Я с Кавалерчиком остались дежурить на телефонах КП.

Двадцать пятого января стрелковый полк наступал на деревню Струйское, заняли всю деревню, а к вечеру противник перешел в контратаку и половину деревни захватил обратно. На рассвете следующего дня завязался ожесточенный бой в деревне Струйское, немцы цеплялись за каждый дом. Уложили около двухсот человек противника и Струйское освободили.

К вечеру мы с Кавалерчиком проложили линию связи от КП на НП в деревню Воробьево. Местность совершенно открытая. Ночью сюда же привезли 76-мм пушки и установили на прямую наводку.

Утром следующего дня немцы пошли в наступление, авиация начала бомбить наши передовые порядки, но все попытки захватить наши передовые позиции потерпели крах. Наша артиллерия накрыла наступающие цепи противника сплошным огнем.

Из Воробьево хорошо было видно всю заволжскую сторону, но и мы хорошо были видны противнику. Я подумал, что противник может и нас накрыть. Так и получилось.

Ночью противник подтянул артиллерию и утром двадцать восьмого января открыл ураганный огонь по нашим орудиям и деревне. Разрывы были такой силы, что находившиеся в пригонах коровы, лошади и овцы гулом заревели.

Прямое попадание и в наш дом, но обошлось благополучно, только ранило одного человека. Ночью смотали линию и вернулись обратно в Бобронники, а артиллерию установили на закрытые позиции.

Последние три дня января шли ожесточенные бои нашей пехоты, наступающей для улучшения своих позиций, однако все безрезультатно, только понесли большие потери.

Первого февраля шли ожесточенные сражения за деревню Насоново. Противник вел сплошной огонь из пулеметов и автоматов. Связь к командиру наступающей роты должны тянуть Божко и Елунин.

Погода был холодная, и Божко спросил меня, нет ли у меня запасных рукавиц? Я достал ему шубные рукавицы, присланные мне женой. Примерив рукавицы, он улыбнулся:

– Если ты гарантируешь неприкосновенность мне, я гарантирую неприкосновенность вашим рукавицам. Или не ждите никого, или нас обоих.

Эта последняя фраза, которую я от него слышал, и последняя улыбка, которую я видел на его лице...

Они дотянули линию до сарая, а дальше небольшую поляну, простреливающуюся из пулемета. [Её] можно было преодолеть только быстро, одиночными перебежками. Пехота так и делала. Труднее было тянуть связь. Как ни старались связисты преодолеть эту поляну, их прижимал к земле пулеметный огонь. Они в сарае присоединили аппарат и сообщили на командный пункт дивизиона, что мешает пулемет противника, и сообщили местонахождение пулемета.

Телефонист Божко не терпел, чтобы не выполнить приказ командира, он схватил аппарат, катушку с проводом и быстрым рывком бросился, но застопорил замок в катушке, и пулеметная очередь скосила его насмерть. Через минуту Елунин сообщил, что артиллерия накрыла пулемет, путь был открыт.

Божко Гоша – мой друг и земляк, бывший заведующий нефтебазой Ачаирского совхоза Омской области, с почестями похоронен в деревне Бобронники Калининской области. Утром Божко еще говорил и смеялся, а после полудня выстрел грянул – и жизнь кончилась.

Деревня Фролово имела важное тактическое значение, так как была расположена на правом берегу Волги. Она господствовала над прилегающей местностью. Гитлеровцы превратили ее в опорный пункт. Враг создал сильную круговую оборону, построил дзоты, вырыл блиндажи, в домах и сараях установлены были огневые точки. Подступы к ней держались под перекрестным огнем. Из населенных пунктов Мантурово к Глядово велся минометный и орудийный огонь.

Четвертого февраля штурмовые подразделения двух полков рано утром скрытно подошли к Фролово и неожиданно для врага смелым, решительным броском ворвались в него. Немцы пытались оказать сопротивление, но было уже поздно. Наши войска упорно продвигались вперед, освобождая дом за домом и блиндажи. Фашисты побежали в поле, а там по ним ударила шрапнелью наша артиллерия.

Противник, используя резервы, рано утром пятого февраля атаковал Фролово, завязались ожесточенные уличные бои. Противнику удалось захватить несколько домов. Связь в эту деревню утянули Бреднев и Коноплев. Как Коноплев, так и Бреднев были очень храбрые, они ни на шаг не отставали от пехоты, часто сообщали на КП: «Мы отцепляемся и идем за пехотой».

Бреднев стал переносить провод к другому дому, его скосила автоматная очередь. Труп его ночью был вынесен и похоронен в Бoбронниках.

06.02.1942 г.

Утром противник снова атаковал наши дома. Весь день продолжались уличные бои, а к вечеру противник занял всю деревню.

На следующий день наша артиллерия открыла ураганный огонь по Фролово, а в это время семь бойцов 709 с.п. под командой Салавата Каримова ворвались с тыла, гранатами уничтожили фашистов в трех домах, и весь день удерживали их. Ночью по приказу отошли на исходное положение, захватив шесть вражеских ручных пулеметов. Спать в эти двое суток пришлось мне, ровным счетом, сто минут.

С утра восьмого числа началась воздушная война. Затем мы открыли артогонь по Фролово, большинство домов загорелось, дома горят, а немцы из этих домов ведут шквальный огонь. В четыре часа дня подошли к нашему КП в Бобронниках две установки «Катюш», дали залп термитными снарядами, и деревня вся загорелась. Пехота пошла на штурм и овладела всей деревней. Захватили патронный склад, двенадцать орудий, восемь пулеметов. Всего в боях за Фролово уничтожено до трехсот фашистов, взято много пленных. Понесли и мы большие потери, особенно много раненых.

Мне вспомнилось двадцать второе января, когда мы с Гулидой выносили раненого Диянова. Мы последние шли тогда через Фролово, деревня была пустая, не было там немцев, а наши оставили ее без боя и отошли за Волгу. Ведь знали, что Фролово имело исключительно важное тактическое значение.

Заняв ее без боя, немцы за две недели построили дзоты, вырыли блиндажи. Почти в каждом доме и сарае была оборудована огневая точка. А нам все же пришлось ее брать, но уже с боем и большими потерями людей.

Расширение плацдарма

Наши стрелковые части продолжали бои за улучшение своих позиций, но успехов не имели, так как противник на подготовленных рубежах упорно сопротивлялся. Его самолеты произвели налет на тылы, в том числе на нашу тягу, убито четыре человека и ранено шесть ездовых и один связист. Это неоправданные потери, так как не соблюдена маскировка, о чем неоднократно предупреждал начальник штаба.

С утра одиннадцатого февраля завязались ожесточенные сражения за расширение плацдарма на западном берегу Волги. Включилась авиация с обеих сторон. Противник произвел налет на огневые позиции и разбил одно орудие, трактор, три человека убило и трех ранило.

На следующий день немцы несколько раз переходили в контратаку, но все они были отбиты, и к вечеру опять остались на исходных позициях. Нам, связистам, за эти трое суток на сон досталось по три часа

13.2.42 г.

В четыре часа утра наша артиллерия произвела по переднему краю противника сильный огневой налет. Весь снег от разрывов почернел, но пехота продвинуться вперед не смогла.

Всю следующую пятидневку изо дня в день продолжались ожесточенные бои за расширение плацдарма, действовали наша авиация и танки, но заданной цели опять не достигли. Правда, кое-где улучшили исходные позиции.

Видимо, это стало сказываться: потери людей и усталость воинов, пополнения же до сих пор не было. Эти два дня – тишина, хотя и подозрительная. Шла, видимо, какая-то перегруппировка боевых сил.

Мы проверили всю связь на сопряженных направлениях, проложили запасные линии. Нашлось время отдохнуть и написать письма.

21.2.42 г.

В тринадцать часов наш дивизион открыл сильную артподготовку по деревне Б-Мантурово. В наступление пошли танки и пехота. Противник оказал сильное сопротивление, завязался жестокий бой с его превосходящими силами. Фашисты не устояли, и мы захватили Большое Мантурово, хотя понесли большие потери в людях.

На следующий день противник произвел авианалет, бомбил деревни Б-Мантурово и Бобронники. Интересный случай произошел в Бобронниках. Фугасная бомба попала в центр кухни, ушла под пол на глубину около трех метров и там разорвалась. Волной и землей снесло потолок дома. Отдыхавшие бойцы пехоты – на лавках, у стен, а бабка, хозяйка дома – лежала на печи. Все остались живы, отделались легкими ушибами.

Наши применили новую тактику, днем не стали наступать, а атаковали в час ночи и захватили деревню Воробьёво, безымянный хутор, штабные документы и шестьсот литров водки.

Впервые начало поступать пополнение в пехоту, настроение стало веселее. Последние дни третьего зимнего месяца наша артиллерия вела методический огонь по противнику, разрушила много домов, занятых противником.

Противник же продолжал бомбить наши деревни. Бобронники являлись прифронтовой деревней, и нахождение в ней гражданского населения стало невозможным, так как они своим хождением демаскировали. Поэтому сегодня ночью всех жителей выселили в тыл.

У нашего КП, против окон, для показа, видимо, нам, солдаты пехотного подразделения привели двух солдат-самострелов, зачитали приговор дезертирам и тут же расстреляли их.

В конце дня противник открыл тридцатиминутный артогонь по переднему краю, затем перешел в наступление и местами потеснил наши передовые части, а ночью позиции снова были восстановлены.

Захват плацдарма за Волгой

Третьего марта наш КП переехал вправо в деревню Анциферово. Мы, связисты, быстро смотали связь, благо обстрела противником не было. Начальник связи поставил задачу: быстро навести связь на новом месте, и мы с этой задачей справились успешно. Иначе и не могло быть, потому что в тот же день 709 стр. полк наступал на деревню М-Мантурово, нужна была поддержка артогнем. В результате овладели деревней, разбив третий батальон триста двенадцатого полка противника.

На следующий день продолжали наступление и овладели деревнями Насоново, Глядово и Погорелками, правда, только место от деревень, так как они были полностью разрушены снарядами и огнем.

8.3.42 г.

Противник подверг наши позиции и шоссе сильному тридцатиминутному артогню и перешел в атаку. Наши передовые подразделения, встретив противника сильным огнем, перешли в контратаку, большую часть немцев перебили, а остальные отступили.

Немцы стали бомбить наши позиции с большой высоты. Самолеты были недосягаемы для зенитной артиллерии, даже звука их не слышно. Хотя бомбежка бесприцельна, а потери имели. Погиб командир пятой батареи тов. Рябинин.

Он шел с КП – и вдруг разрыв бомбы! Осколками его сразило насмерть. Прибыл новый начальник штаба, а бывшего начальника тов. Абанина отозвали на повышение. Прежде чем уехать, он обошел весь дивизион, простился с каждым рядовым и командиром. Его все уважали, он был наш любимец.

Наступила сильная распутица, все дороги развезло. Она так неожиданно наступила, что не стало поступать продуктов и боеприпасов, а это отрицательно сказалось на нашем участке.

Всю вторую декаду марта стрелковые подразделения ежедневно пытались выбить противника из деревни Заборки, но занять ее так и не смогли, только понесли большие потери убитыми и ранеными. Артиллерия помощи огнем почти не оказывала, в связи с малым наличием снарядов.

Противник ежедневно стал бомбить нашу деревню Анциферово, и находиться в деревне стало опасно. Особенно для узла связи. Поэтому узел связи перенесли в блиндаж-овин за деревней. Точнее, овин разобрали, а яму под ним перекрыли бревнами в три ряда, и получился блиндаж.

Двадцатого марта противник провел огневую подготовку по Погорелкам, а самолеты, штук тридцать, бомбили шоссе, затем под прикрытием восьми танков пошел в атаку и занял Погорелки, но наши скоро оправились, и буквально через час противник был отброшен на исходные позиции.

Всю третью декаду марта продолжали изматывать противника и улучшать свои позиции. Кругом вода и грязь, а мы все еще в валенках, продуктов совершенно не было, получали только один хлеб, и то половину нормы и не каждый день.

Противник же ежедневно продолжал обстреливать и бомбить наши позиции, а подавить его огневые точки было не чем. Наступавшие стрелковые части несли потери от вражеской артиллерии и не могли развить успеха.

И, наконец, только двенадцатого апреля мы получили ботинки и сдали валенки. Нашлось мне время сходить в деревню, хотя мы находились рядом с ней, но в валенках не было возможности по воде и грязи сходить. Я зашел в избу. Она состояла ив двух комнат: дверь во вторую была закрыта. Первая комната была оклеена по бревнам старыми газетами. В правом углу висела божница с бедными, без риз, иконами. На широкой лавке, рядом с двумя пехотинцами, зашедшими в избу раньше меня, неподвижно и безмолвно сидел, лет семидесяти пяти, старик, одетый во все чистое – белую рубаху и белые кальсоны. Все лицо его было изрезано морщинами, глубокими, как трещины, а на худой шее, на истертой медной цепочке висел нательный крест.

Маленькая, юркая бабка, наверное, ровесница старика по годам, но казавшаяся гораздо моложе, его из-за своих быстрых движений, встретила меня поклоном, сняла с завешанной рушником стенной полки еще один граненый стакан и поставила его передо мной на стол, где уже стояли два стакана и бадейка. До прихода меня бабка угощала молоком зашедших в избу пехотинцев. Я спросил у нее, нельзя ли чего-нибудь собрать покушать нам.
– Чем же угощать теперь, молоком только, – бабка сокрушенно развела руками. – Разве что печь разжечь, картошки сварить, коли время есть.

Я не знал, хватит ли время, но сварить картошки на всякий случай попросил. В середине апреля около нашего блиндажа ночью сдохла лошадь, за отсутствием фуража, видимо, была выпущена пастись. Пока мы рядились, брать ли, не брать ли мясо, так как некоторые были очень брезгливые, ее почти растащили, и нам осталось мало, но все же мы остатки забрали. Наварили и наелись досыта. Не стал есть только один человек.

На следующий день мы видели, как ехал кто-то из пехотинцев за Волгу, лошадь не могла перейти через промоину текущего ручья через дрогу, упала, а подняться уже не смогла, так как сильно была истощена. Ее дорезали и начали растаскивать. От нашего блиндажа paсстояние до ручья было около двух километров, и пока наш связист Кавалерчик шел туда, а бежать он не мог, потому что был слаб, ему уже остались один ребра, но и этого нам хватило на два дня.

Со второй половины апреля мы начали выкапывать мороженую картошку. Сначала мы ее сварили, но вареная оказалась очень невкусная, тогда мы приспособились на железной печке лепешки печь, получились очень вкусные лепешки. В дни, когда не получали хлеба, из НЗ добавляли гороховой муки, и получались по тому времени очень хорошие лепешки.

В конце апреля я получил три письма, в одном оказалось несколько листов табака-самосада. Все накурились до опьянения, и даже начальник штаба, узнав об этом, пришел к нам закурить, спасибо жене за догадливость.

Последние три дня апреля вообще ничего не получали, и только в канун первого мая получили по пятьсот грамм ржи и картофеля. Картофель употребили, а изо ржи так и не придумали, что делать.

Такие трудности, а можно сказать, бедствия, пришлось пережить, однако, психологического воздействия на нас не произвело, а наоборот, все это мы переживали вполне сознательно, и мы верили в лучшее будущее, а несколько человек из нас в этот момент подали заявления о вступлении кандидатами в члены BКП(б).

В начале мая положение с продуктами и боеприпасами вошло в норму, начала работать кухня, и мы стали регулярно получать горячую пищу и набирать силы.

Строительство обороны

Пятого мая переехали в блиндажи, западнее Анциферово, на берег Волги, где в густом лесу разместился командный пункт и штаб дивизиона.

Началось строительство крепкой обороны. Начали строить блиндажи с трехнакатным перекрытием, рыть траншеи, ходы сообщений. Из деревни все подразделения ушли в блиндажи. Через Волгу построили наплывные мосты. Передовой наблюдательный пункт оборудовали на опушке леса, за Волгой, построили для него деревоземляное укрытие, а для узла связи и для отдыха глубоко в лесу построили крепкие блиндажи, соединив с НП глубокой траншеей. Провели связь от КП за Волгу, одну линию по месту, а вторую, запасную, в стороне от моста, метров 150 – подвесную, над водой.

Установилась относительное затишье, но в воздухе ежедневно висела «рама» и корректировала место нахождения мостов через Волгу, а авиация и тяжелая артиллерия методически разрушала их. Наши зенитчики тоже не дремали – своим огнем отгоняли, а иногда и сбивали налетчиков.

Двадцать третьего мая для меня и некоторых моих товарищей была знаменательная дата – мы получили кандидатские карточки.

Двадцать седьмого мая я был назначен командиром отделения связи управления дивизиона, конечно, теперь прибавилось забот и ответственности, надо сейчас думать самому об улучшении связи всего отделения. Одновременно получил партийное поручение – проводить политинформации со связистами управления.

Начали заниматься изучением телефонного аппарата, винтовки, радио, противогаза и артиллерии. С нами, младшими командирами, занимались средние командиры или специальные инструкторы, присланные из штаба дивизии, а затем мы занимались со своими бойцами. Введен был строгий распорядок дня, проводилась утренняя поверка на чистоту и опрятность: чтобы было чистое и целое обмундирование, чистые подворотнички, лицо побритое.

Иногда противник продолжал вести методическую стрельбу тяжелыми снарядами по нашим мостам через Волгу. Мы так изучили методику стрельбы немцев, что знали, когда начнет стрелять и по какой цели.

Линии связи были разбиты по участкам, и каждый связист знал свой участок. В случае порыва бежал только по своему участку, поэтому порывы устранялись немедленно и, практически, перерыва в связи не было.

Годовщина участия в боях

Тринадцатого июля дивизия праздновала годовщину участия в боях. Я ходил на митинг в дивизию. В докладе было сказано, что наше дивизия прошла славный боевой путь:

«Тринадцатого июля 1941 года дивизия с марша вступила в бой на правом берегу Днепра, отогнала немца и удерживала позиции. Получился прорыв на Западной Двине, в районе деревни Иванова Гора, дивизия спешно была переброшена туда и 1-4 сентября выгнала немца с восточного берега Двины. Противник пытался прорвать оборону в Ивашково, ему и там был нанесен сокрушительный удар, и больше он не в силах был прорвать оборону на нашем участке.

И только, когда наша дивизия оказалась обойдена с флангов, и возникла угроза окружения, она, по приказу командования, восьмого октября стала отходить, изматывая фашистскую армию. За время отхода немцы израсходовали четыре дивизии против нашей одной.

Когда был дан приказ занять оборону, она заняла и держала немца в районе Луковниково – Станы, а двадцать девятого декабря перешла в наступление и гнала немчуру до Волги".

После митинга был устроен обед и выдали по сто грамм.

Очень отрадно было получать письма, посылки, подарки. В письмах напутствия и хорошие пожелания, а так же наказ – громить фашистов. И вот большая радость – получил с родины от мамы посылку, из дома от жены бандероль с записными книжками, которые мне как раз кстати. Совершенно от чужих: – Лизы Шаховой – открытки, и от Нины Абакумовой – конверты. Чувствовалась большая забота о нас в тылу, и каждый старался чем-нибудь помочь нам, бойцам.

Небольшое затишье

На нашем участке фронта почти месяц стояло затишье, то есть была как раз такая пора, когда, пользуясь затишьем, в действующую армию посылали особенно много лекторов, чтецов и актеров чтобы заполнить время, остающееся от занятий и учений, да и просто чтобы людям перед боями было жить повеселее... Соображение правильное – во время долгого затишья, за которым все равно неотвратимо последуют бои, люди не могут не думать об этом. Жить между воспоминаньями о прошлом и ожиданием будущего не так-то легко. Одних затишье затягивает, а другие – устают от него и начинают томиться.

Чтец из меня был, очевидно, так себе, читал я только в своем управлении, но вот ощущение нарастающей томительности затишья, тоже важное для понимания войны, я запомнил. Оно запомнилось больше всего другого.

Наш блиндажи, выше я говорил, находились в глухом лесу, и для «рамы» были не видимы. Мы на воздухе устроили столики для игры в домино, наделали городков, и в свободные минуты играли.

Снабжение и качество питания было очень хорошее, даже в некоторые дни выдавали водку.

Двадцать третьего июля на нашем ПНП побывал комиссар полка, по-дружески побеседовал с нами, рассказал о положении на всех фронтах и предстоящих задачах на нашем участке.

В семнадцать часов двадцать пятого июля я подучил приказ: «Смотать линию связи и перейти левее в район деревни Мантурово, установить связь с 709 с.п.».

Вся ночь прошла в сматывании и проводке связи, все вымокли до ниточки – дождь лил, как из ведра. Следующий день строили блиндажи, устраивались, поспать пока не пришлось.

Бои местного значения

В два часа ночи двадцать седьмого июля с нашей стороны открыли ураганный артиллерийский огонь, противник открыл ответный.

Над полем, над изрытым грунтом стоят дым и гарь. То тут, то там непрерывно рвутся мины и снаряды. Грохот, свист пуль и осколков, вдобавок, шел сильный дождь. Четверым пришлось выходить на линию под огнем и дождем, исправлять порывы. Затем вызвали получать продукты для нашей группы. Снабженцы побоялись, видимо, при таком обстреле сами доставить продукты. Отдыхать опять не пришлось.

Тринадцатого июля, рано утром, на левом фланге загудела артиллерийская канонада, а в семь тридцать на правом фланге первый дивизион открыл артогонь по роще «Восьмерка», хотели ее взять штурмом, но противник укрепился крепко, и взять не смогли.

Заметно стала активничать и наша авиация. Бомбит передний край противника, а также летает бомбить г. Ржев.

В четыре тридцать третьего августа опять перешли в наступление на рощу «Восьмерка» к деревни Заборки. Мы потянули связь к командиру роты под самые «Заборки».

Завязались упорные бои и продолжались двенадцать суток. Роща и Заборки по несколько раз переходили из рук в руки, а впоследствии мы отошли на исходные позиции.

Наши передовые располагались от противника настолько близко, что наши самолеты в одиннадцать часов тринадцатого августа отбомбили и из пулеметов обстреляли наше расположение. Бомбы разорвались в двадцати метрах от нашего блиндажа, беды не причинили, но свои бомбы кажутся куда страшнее, чем противника.

ПНП в Глядово

Четырнадцатого августа у нас на ПНП побывал командир артполка в сопровождении нашего командования. Он дал команду сняться нам и переместиться в деревню Глядово.

Все ночь сматывали и наводили связь на новый ПНП в расположение 693 с.п. От деревни Глядово осталось только название, а деревни совершенно нет, вся разрушена и израсходована на блиндажи.

Наш ПНП был удален от штаба дивизиона на большом расстоянии, поэтому линия была разделена на два участка – от ПНП до Волги ремонтировать мы должны, а от Волги до штаба связисты с узла связи.

Продукты мы получали сухим пайком и ходили за ними сами. Расположились мы временно у пехотинцев в блиндаже.

Шестнадцатого августа побывал у нас командир топовзвода лейтенант Гулида, доставил нам почту, побеседовал с нами, поставил перед нами задачу: построить свой блиндаж. За две ночи мы построили свой блиндаж и за ночь перетянули связь в наго, выпрямили ее и замаскировали.

В данный момент наша группа состояла из двух членов ВКПб и трех кандидатов в члены ВКПб, в общем вся группа ПНП из коммунистов. Так предусмотрело командование, так как мы находились на ПНП одни, без среднего командира, а участок был ответственный.

Двадцать первого августа я сходил в управление и оформился для вступления в члены ВКПб, рекомендации дали командир полка, командир дивизиона и старший политрук.

Двадцать второго августа приходил к нам комиссар полка, я сопровождал его по переднему краю, а затем проработал со своей группой материалы "Итоги трех месяцев боев» и «Дружба Великобритании, СССР и США».

Для обеспечения совершенно бесперебойной связи к нам в грушу прислали с рацией радистов Третьякова и Мосейко.

В 16 часов двадцать пятого августа мы с Мосейко корректировали артогонь по группе противника, нагружавшей сено, уничтожили повозку, несколько лошадей и до пятнадцати человек солдат, снарядов израсходовали всего лишь пять.

Отправленный мной под вечер за продуктами и почтой Третьяков и Мосейко все еще не возвращались. Я беспокоился за них, чувствовал себя виновным, что не пошел с ними. Потом Третьяков с Мосейко, наконец, вернулись. Они изрядно вывалялись в грязи и влезли в блиндаж, не успев очистится. Оказывается, они, возвращаясь обратно с продуктами и почтой, попали под пулеметный обстрел, и им пришлось полежать под обстрелом. Третьяков по своей привычке подшучивал над Мосейко, говорил, что никогда не предполагал, что тот так быстро умеет бросаться щучкой в грязь.
– А что пользы стоять, когда она летит? - невозмутимо, как всегда, возразил ему Мосейко.
- Это верно, но ты все-таки слишком быстро ныряешь. Кто ты? Пловец? Или «телефонист»! Это мне не подходит. В другой раз не возьму тебя с собой, – смеялся Третьяков.

На всю жизнь помню смысл приказа Сталина, прочитанного вслух на полковом партийном собрании двадцать девятого августа 1942 года, когда мы находились в деревне Глядово, на Волге, с решительным: Ни шагу назад!

Приказ №227 был предельно правдив, откровенно объясняя то отчаянное положение, в какое попали наш народ и страна к середине лета грозного 1942 года. Не могу найти слов, чтобы выразить наши настроения и чувства в то время, после чтения этого приказа. Его зачитывали во всех подразделениях полка, политработники доводили до каждого бойца, в конце приказа так и было написано:
"Зачитать во всех ротах, батареях, эскадронах, эскадрильях и экипажах".
- Да, тяжел приказ,- вздохнул рядом стоящий капитан.

Но я в душе не согласился с ним не приказ двести двадцать семь был тяжел, а тяжело было, что в июле дожили до такого приказа. Хотя у нас положение было выгодное, положение же на остальных фронтах было хуже некуда, и порой уже казалось, что отступлению не будет конца.

Приказ двести двадцать семь просто-напросто смотрел правде в глаза. Ничего сверх нового, что солдаты не видели, он не принес. Но поставил вопрос ребром: остановиться или погибнуть. Если так и дальше пойдет - пропала Россия!

Восьмого сентября у меня был особенный день - получил партийный билет. Этот день сохранится у меня на всю жизнь.

Четырнадцатого сентября отозвали в дивизию начальника связи, ст. лейтенанта Стебенева Сергея Васильевича, видимо, для повышения. Ходил прощаться с ним. Очень тяжело было расставаться с начальником, но это, как говорится, хорошо - повышают. Временное исполнение начальника связи возложили на помощника - ст. ceжанта Маркова.

Наконец двадцать первого сентября снялись с передового наблюдательного пункта. Почти все лето жили в одиночестве как отшельники, на этом пятачке передовой.

Частная операция

Трое суток пропшо в перестройке связи, а затем в два часа ночи утянул связь на огневую позицию четвертой батареи и там пробыл свыше трех суток.

Шел дождь. Капли шелестели на листьях деревьев, С бруствера окопа стекали ручейки, образуя миниатюрные ущелья в грунте и размывая эемлянные стены огневых позиций. Огневики собирали землю лопатами, укрепляли размытые края окопа досками из-под боеприпасов и ветками деревьев, перевязывая их телефонным кабелем. Вода хлюпала под ногами. Сверху беспрестанно лило. Было мокро, темно, неприятно.

И хотя в этой боевой операции не просыхало обмундирование, много пршлось поработать без сна, но труды даром не прошли, К концу сентября в целом дивизия освободила еще двадцать две деревни.

***

Снова Оборона

Наступление приостановилось и установилось затишье, хотя противник беспрестанно обстреливал методическим огнем.

Мы в это время без дела не сидели. Производили укрепление обороны: рыли ходы сообщений и строили блиндажи, улучшали прокладку линии связи, рыли канавки и в них укладывали линию, но не зарывали.

Были такие нагрузки, что по трое суток спать не приходилось.

Вдобавок к этому активно велась политическая работа: проходили партсобрания подразделений дивизиона, полков, проходили комсомольские собрания.

Тридцатого сентября был делегатом на полковом партсобрании, повестка дня: Итоги соцсоревнования за сентябрь и задачи на октябрь.

Начались учения с поступившим пополнением связистов. Изучали телефонный аппарат, особенно обращалось большое внимание на изучение приема и передач арткоманд. На примерах пришлось показать героичность повседневного труда связистов, без средств связи воинский организм представлял бы собой существо, лишенное нервной системы, а стало быть и согласованность мобильности действий.

Поскольку в отделение принято много новичков, надо было внимательно присмотреться к людям, поближе узнать их, помочь им быстрее освоиться в колаективе. А это, как известно, всегда чрезвычайно важно, тем более во фронтовых условиях.

Но из поступившего пополнения не все оказались годными в телефонисты. Сколько бы я не тренировал новичка Дунаева, а воспитать из него телефониста не смог, пришлось перевести в линейные.

В работе, в занятиях октябрь месяц прошел быстро, наступил ноябрь. Стали готовиться к празднику: подводили итоги соцсоревнования за октябрь, намечали новые задачи на ноябрь, чистили оружие, украшали плакатами блиндажи.

Седьмое ноября сорок второго года встретили хорошо. Получил две благодарности, от полка и дивизии. В честь праздника получили белый хлеб, колбасу, двойную порцию сахара и водки по сто грамм.

Восьмого ноября был объявлен приказ о присвоении многим очередного воинского звания, в том числе мне было присвоено звание старшего сержанта. Вечером, мы свободные от дежурства, сходили в полк на концерт.

Шестнадцатого ноября проработал доклад тов. Сталина о двадцать пятой годовщине

Великой Октябрьской социалистической революции, а двадцать второго числа провел политзанятие на тему: издевательства немцев над нашими красноармейцами и гражданским населением". Чуствуется, что наш мирная жизнь кончается.

Подготовка к наступлению на рощу «Курица»

В ночь на двадцать пятое ноября мы проложили связь в пехоту, так как шла подготовка по захвату рощи «Курица» и рощи «Восьмерка».

Наши орудия вновь загремели залпами, аж земля тряслась. И вновь противник осыпал нашу позицию снарядами. Я на ощупь оторвал клочок газеты, загрубевшими пальцами насыпал табак, остаток подал напарнику.
- Кури, Степа! Человек живет один раз.
- Ну что ж я буду вас обкуривать?! – смутился парень. – На завтрашнюю ночь вам ничего не останется.
- Бери-бери, не беспокойся обо мне. Напарник поспешно взял кисет, присел и, скрутив цигарку, прошептал:
- Что ж это такое, старший сержант! Чем больше стреляют, тем больше курить хочется. Я уж весь свой табак выкурил.
- Это естественно. Сам видишь! Как саданут по нашей позиции, а мы ответить не можем, вот и не знаешь, что с руками делать. А так по крайней мере цигаркой затянешься.
- Ой, правда, старший сержант. Как это «пугало» начнет в нас палить, то аж мурашки бегут по коже, а затянется человек дымком – сразу легче.

пехота заняла деревни Сухуми и Трушково. После выполнения поставленной задачи, рано утро следующего дня смотали связь и снова провели в деревню, вернее, на место деревни Кишкино командиру батальона 709 стрелкового полка.

Пехота сосредотачивалась на исходное положение для наступления на рощу «Курица».

Хождением по траншее линию все время рвали, рвало и снарядами, противник вел бешеный огонь. Сутки находились в траншее вместе с пехотой на самой передовой под обстрелом противника, вдобавок донимал сильный холод, ноги коченели, так как были еще в ботинках.

Просто чудом мы остались невредимыми, а пехота понесла большие потери.

Утром двадцать седьмого ноября подменили от дежурства на телефоне на отдых, отдыхали тут же, в пехоте, в траншее.

Наконец доставили нам валенки.

РОЩА «КУРИЦА»

Следующие три дня продолжали штурмовать рощу «Курица», но противник упорно сопротивлялся, пехота несла большие потери, а наступавшая двадцать девятого числа штрафная рота целиком вся вышла из строя, а успеха не имели. Мы, связисты, все невзгоды от холода и разрывов перенесли в траншее, так как землянок не было.

Первого декабря ко мне пришел сменщик, телефонист Сысоев, мне представилась возможность отдохнуть. Но в блиндаже командира батальона была такая теснота, что только на корточках была возможность уснуть.

Второго декабря поднялась сильная метель, и повалил мокрый снег, в пяти метрах ничего не было видно. Меня вызвали в штаб дивизиона, на телефоне оставил Сысоева, пока шел – до ниточки вымок, а к вечеру похолодало, и шинель стала как железная, невозможно было идти траншеей. Но сушиться пока не позволяла обстановка. Я получил приказ связать четвертую батарею с НП 709-го с.п., оставить там телефониста Коноплева, а мне вернуться обратно в штаб. До часа ночи мы прокладывали линию. Мне представилась возможность до пяти часов отдохнуть.

В шесть часов третьего декабря был открыть с нашей стороны ураганный артогонь из орудий, минометов и «Катюш» по рощи «Курица». Пехота пошла в наступление, но противник пулеметным и артогнем прижал наступающих к земле, понесли большие потери, а успеха не добились. Понес и наш дивизион – ранило шесть человек.

Весь день мы с Сысоевым находились на линии под огнем противника, так как линию секло осколками. Чертовски устали и выбились из сил.

Пятого декабря опять весь день продолжалось ожесточенное сражение за рощу. Не прекращался с обеих сторон артогонь. Связь секло осколками, весь день кто-нибудь да находился на линии и устранял порывы. А «Курицу» не взяли.

И вся эта частная операция, наверное, не имеет значение для взятия рощи «Курица», вряд ли ночной бой, предпринятый всего на всего одним батальонам где-то на второстепенном направлении, способен что-нибудь изменить в общей обстановке.

У меня было тоскливое предчувствие, что успеха не будет и все это кончится только тем, что к утру останутся лежать на снегу убитые, несколько десятков с легкими и тяжелыми ранами отправят в медсанбат.

Конечно, трудно брать на себя смелость судить, когда частная операция нужна и когда бесполезна, но в тот вечер у меня возникло чувство бесполезности вот такой толчеи – вперед на «Курицу», назад от «Курицы», - толчеи, которая начинается, когда в тех или иных случаях, в сущности, уже исчерпан на какое-то время наступательный порыв.

Поздним вечером мы снова заняли исходный рубеж. Тесными траншеями первой линии обороны пробирались влево. Толчея невообразимая! Окопы были забиты солдатами. Двое с трудом могли разминуться в узком проходе. В довершение всего каждый пехотинец был навьючен сверху до низу всевозможным снаряжением.

Время тянулось мучительно долго. Начало холодеть. Бойцы постепенно умолкали, задремали. Кто-то из бойцов громко храпел. Коноплев продолжал дымить цигаркой. Я сосчитал до ста, пытаясь уснуть.

Первый залп разорвал тишину, подобно грохоту надвигающейся бури. Время было шесть пятнадцать. Началось. Туман окутывал окопы. От утреннего холода и от мысли, что уже «началось», у меня по спине забегали мурашки. Залпы гремели все чаще, сливаясь в один протяженный грохот. Снаряды выли и стонали. Казалось, будто не меньше десятка трамваев затормозили одновременно. Солдаты проснулись, подталкивая друг друга.
- Началось! Артиллерия заговорила! – пробежал шепот по оживившейся траншее. Немецкие позиции потонули в дыму и огне. Темные столбы земли взметались ввысь.

Орудия били не умолкая, от непрерывного грохота раскалывалась голова.

Наконец пехота выскочила из траншеи и кинулась в атаку, и ворвалась в рощу «Курица». Командир батальона сразу же за наступающими ушел в рощу, а мы потянули линию связи напрямую через минное поле.

Противник открыл сильный минометный огонь, и мы попали под этот огонь вдобавок, начались рваться мины. Мы залегли, и все же напарника ранило в руку.

Получился небольшой перерыв у противника в стрельбе, и я приказал ему обратно ползти в траншею, а оттуда в санчасть, а я один потянул вперед. Втянулся в рощу, но в блиндаж войти не успел, как разорвался снаряд, и осколком пробило мне левую щеку. Меня задернули в блиндаж, я в первую очередь закурил, командир батальона крикнул: «Старший сержант – бросьте курить, у вас изо рта течет кровь». Когда санинструктор забинтовал рану, кровотечение прекратилось. Я быстро подключил телефон – связь с артиллерией была установлена.