Воспоминания ветерана 178-й дивизии
Егорова Михаила Александровича

Военная служба моя началась сразу в действующей на «финской» войне 1939-1940 года 144 стрелковой дивизии.

На производстве работать мне пришлось начинать рано. После пятого и шестого классов работал только летом, в каникулы: пожарником с ведром на торфопредприятии, учеником счетовода, учеником электрика.

Зимой 1932-33 г., когда нас бросил отец, а после меня было еще трое братишек, пришлось из 7-го класса пойти в бригаду чернорабочих на распиловку пней на болоте, чтоб получать рабочую продовольственную карточку. Это было на Монетном торфе, предприятии, что в 32 км от Свердловска. Позднее приходилось работать подпаском, по сбору живицы на подсечке, на своей родине в Татарии, куда мы в 1933 году уезжали, а в 1934 снова вернулись на Урал.

В деревне тогда тоже было очень трудно, мать иногда приносила куски, ходила, собирала, видимо, милостыню в дальних деревнях, где ее не знали. Родилась она в Чистопольском районе, родственников живых никого не было.

В марте 1936 года, по окончании в пригороде Свердловска школы ФЗУ, нас целыми группами: нашу, электриков-слесарей, и с курсов счетоводов, направили на новое Лосиное торфопредприятие, что в 50 км от Свредловска. Торф нужен был для Уралмаша.

Мы были основными кадровыми рабочими. На добычу торфа приезжали вербованные «пензяки», из Мордовской АССР и другие. Как-то успевали мы и неплохо работать на производстве, заниматься общественно-комсомольской и профсоюзной работой, спортом, самодеятельностью и танцами, а клуб зимой у нас был в бараке.

Друзья мои – один стал председателем профкома, другой – завстоловой, меня тоже избрали членом профкома, и даже доверили РКК (рабочую конфликтную комиссию). Как-то доверяли нам, начальство относилось к нам уважительно, и мы уважали их, многих из них мы и сейчас с женой вспоминаем с уважением. Кстати, тогда мы с ней и познакомились, клятв не давали, но она меня ждала всю войну и дождалась. Вспоминаем мы с Ольгой Ивановной и друзьями, проживающими в Свердловске, как тогда мы, несмотря на трудности, жили интересно, жизнерадостно, дружно, а на поселке были пни, но были стадион, танцплощадка, которые не пустовали, кругом был природа.

В 1937 году к нам на Лосинку приехали на практику студенты 3-го курса Балахнинского индустриального торфяного техникума, среди которых и мой друг Николай Виноградов, с которым учились в школе. Он туда попал, когда Свердловский торфотехникум соединили с Балахнинским. Они меня уговорили поехать поступать в техникум. Кроме того, совершенно случайно на улице, в центре Свердловска, я встретил молодого преподавателя ФЗУ А.Н. Смирнова, с которым мы дружили (в ФЗУ я был старостой группы), так же случайно к нам подошел завуч ФЗУ Кудрявцев (с деревянной ногой). Оба давай «наставлять» меня, чтоб ехал в Балахну, когда я им сказал, что передумал. В общем, уговорили.

Хотя полной семилетки образования у меня не было, умнейший директор техникума И.П. Лунин (член КПСС с 1919 г., по гнусному доносу два года просидел в Балахнинской тюрьме, вернулся больным) таких, как я, производственников, набрал целую группу.

Пришлось работать по совместительству электриком техникума, ходить на расчистку путей от снега, на общественных началах заведовать клубом техникума, руководить самодеятельностью и вообще активно участвовать в общественной жизни студентов. Меня сразу кооптировали в студенческие органы. Летом разрешили работать по специальности на Урале, т.е. освобождали от учебной практики.

Осенью у нас была встреча с В.П. Чкаловым. Осталась в памяти мужественная фигура в известном свитере и кожаном реглане и его слова: «наши летчики будут летать выше всех и дальше всех»…

Кажется, у же в 1938 была встреча с участником чрезвычайного съезда, секретарем РК КПСС Силовым, который с большим чувством рассказывал нам, как делегаты взволнованно следили за часами, чтоб не опоздать, пришли все раньше, с волнением ждали встречи с членами Партии и Правительства; как встретились с секретарем Испанской компартии Хозе Диасом, а его потом у них «перехватил» известный летчик Серов, воевавший в Испании, как Сталин затем фотографировался с Горьковской делегацией. Все это для нас было очень интересно.

Международная обстановка к 1939 году была напряженная. Вернувшись осенью с производственной практики, мы, четверо друзей, пошли в Балах-нинский РВК, где узнали, что нас в наше отсутствие уже вызывали. Двоих из нас (в т.ч. и меня) определили в артиллерию, двоих в кавалерию, и сказали: «Ждите, вызовем».

Подходит срок сдачи курсовых проектов (у меня была тема «Механическая мастерская»), а нас не вызывают. Пришлось за два дня и две ночи выполнить его на «уд.».

В зимние каникулы на сей раз поехать поленился на Урал, поехали мы в дом отдыха на Волгу под г. Городец. Через пять дней утром в столовой объявили, что меня и студента 1-го курса Самарина вызывают в техникум. Самарин был политрук запаса ВМФ, пришел в техникум с должности секретаря парторганизации соседнего торфопредприятия. Меня призвали, видимо, как лыжника, ст. пулеметчика-осовиахимовца, и, как говорится, без пяти минут электротехника, и, вероятно, сразу назначили радистом радиостанции 6ПК «трет бока» 2-го артдивизиона 308 ЛАП11 144 СД. Учили всего несколько дней. «Финской» досталось мне немного, но ноги поморозить успел.

После «финской» нас разместили в лагерях (в 6 км. от Коврова) во временных сооружениях, затем переселили в палатки. Там же, в числе других, меня перевели в 398 ГАП12 144 СД, и назначили вычислителем (на теодолите) вычислительно-пристрелочного взвода штабной батареи. Казарму для нашего полка в Коврове строили до конца 1940 г., поэтому до глубокого снега мы жили в палатках.

Согласно приказа наркома Тимошенко в 1939 г. были сняты все ограничения на призыв в армию. Поэтому в нашем взводе, например, только солдат Пегов был с 4-мя классами образования (реечник), [все остальные] со средним и высшим. Например, Алехнович – кандидат наук Минского сельхоз института, Рыжиков – ассистент того же института, помкомвзвода Бутенко – историк с высшим образованием, директор и педагог из Горьковской области, и другие. В дивизионах – студенты первых курсов институтов.

По тому же приказу мы должны были за первый год службы «сдать» на сержанта, к концу второго – на среднего командира запаса и домой. Поэтому было выгодно служить в линейных подразделениях, чтоб постигать все на практике. Но меня приказом перевели в строевую часть штаба полка, по-видимому, по предложению или совету ст. сержанта Васильева (ленинградца), числящегося у нас, а работающего в штабе.

С Васильевым фактически «везли» всю работу строевой части, работали мы, не считаясь со временем, с утра до ночи, я быстро печатную машинку освоил для заполнения форм отчетности, а они были громоздкие. Завдел Сунцов, техник-интендант, из запаса, ивановский, все доверил или переложил нам.
Штаб полка располагался на первом этаже, рядом с отгороженным шторой небольшим зрительным залом со сценой, где тоже занимались самодеятельностью.

Летом 1940 года нашему полку выдали новые кирзовые сапоги с подошвой на бронзовой или латунной шпильке – экспериментальные. Я их прямо на сцене одел, а старые, похоже, оставил. Старшина, видимо, их подобрал и доложил комбату. Командир нашей штабной батареи был мл. лейтенант Белов, из запаса, ивановский – инженер-текстильщик. Высокий, нормального сложения, всегда жизнерадостный, оптимист, добрый, но строгий. Он пришел и сел около меня, как бы шутя, прочитал мне мораль, и так же «шутя» сказал, что придется объявлять два наряда вне очереди.

Ивановских «запасников» в полку было несколько, в том числе помком-взводов Колин и Карманов, хорошие футболисты, про которых шутили: «Колин болен, а Карманов нездоров». Был комвзвода пост-ВНОС13 Вознесенский, все добивался демобилизации, а тут у него из кобуры вытащили только что выданный пистолет «ТТ», когда он ходил на почту. Товарищеский суд офицерской чести наказал его, вынес решение: «ходатайствовать перед командиром дивизии о демобилизации т. Вознесенского из армии». Комдив, конечно, не утвердил это, а мы посмеялись.

18 августа 1940 года, когда я отбывал внеочередной наряд дневальным по конюшне, после обеда полк подняли по тревоге, и мы форсированным маршем двинулись в Гороховецкие лагеря, что под гор. Горьким. Двигались 180 км безостановочно, в пути следования было только одно ЧП – водитель заснул и наехал тягачом НАТИ-5 на гаубицу. Комсостав тогда водить машины не умел. Только командир 2-го артдивизиона капитан Загородний подме-нил шофера нашей штабной полуторки. Комбат Белов тут же подшутил: «не могу ехать, когда шофер ниже капитана».

Оказывается, в Гороховцах шло учение Генерального штаба. По замыслу, еще до нашего прибытия, пехота наступала, и встретила сильно укрепленный рубеж обороны «противника», который предстояло прорвать наступлением за огневым валом артиллерии. Нашему измерительно-пристрелочному взводу (меня снова взяли как вычислителя) была поставлена задача: подготовить данные для привязки и стрельбы батарей и дивизионов.

Первый день, когда делали засечку «реперов», уже под вечер увидели Оку Городовикова. Ходов и засечек пришлось делать порядочно, затем готовить итоговые данные по формулам, которых тогда тоже было уйма, счетной техники, как сейчас, никакой. Проработали мы до темна, данные «выдали», и тут же, в одной из выемок, недалеко от условного переднего края под плащ-палатками уснули.

Утром, чуть свет, на нас натолкнулся командарм 1-го ранга Захаркин, и давай отчитывать нашего комвзвода лейтенанта Зверькова – «на таком ответственном учении Генерального штаба… а вы спите…». Лейтенант был очень скромный и хороший, как человек. Пришлось срочно ретироваться.

Через некоторое время меня с товарищем послали скрытно пробраться туда же, и рядом в выемке замаскировать ящики со штабными документами, на которые, оказывается, так же натолкнулся нарком Тимошенко. Тут мы впервые увидели в новой генеральской форме Мерецкова.

Умышленно, или нет, но первый пристрелочный артснаряд разорвался недалеко от НП высшего командного состава. Комбат Белов потом смеялся, как они все пригнулись, хорошенькое дело – попасть под артналет на учении. Где-то близко высунулся, захотел посмотреть завдел Сунцов, и ему на плечо попала не то ветка с дерева, не то комочек земли, он прибежал весь побледневший, вспотевший.

Но артподготовка зрелище было впечатляющее, кроме нашего гаубичного полка в учении участвовал 468-й корпусный полк из Шуи, пошли танки, штурмовики Илы, и все боевыми – «жух… жух!». Дым и пыль столбом.

Разбор учений был сразу же на поле по огромной схеме. Со средним и старшим комсоставом делал Тимошенко, объявили, что после них будет разбор с сержантами (я был мл. сержантом). Мы с Васильевым сели на третью скамейку.

Председательствовал Буденный, разбор делал Мерецков. За столом сидел Б.М. Шапошников, вид утомленный, прямой пробор на голове, рядом маршал Кулик, брови мохнатые, взгляд острый, прутиком по столу похлопывал. Сзади стояли Н.Н. Воронов, Мехлис и много других.

После разбора Буденный очень весело объявил, что «а сейчас можно покурить, и будет самодеятельность», и «рубанул» рукой. Все заулыбались. Генералитет затем занял места впереди нас. Какая-то [певица] пела песню «девок любят старики», они все улыбаются.

Для генералитета невдалеке стояло около 50-ти легковых автомашин, куда они и направились, наш брат толпой начали провожать их с криками «ура… ура…», тут же послышались команды «такая-то рота, батарея – строиться!»; кто-то отстал, кто-то то-то потерял. Мы подумали вслух, что на войне, наверно, так же будет. В этом пришлось лично убедиться.

После этого учения командира полка майора Сысоева, человека мужественного вида, крупного по фигуре, участника гражданской войны, направили на усовершенствование в Академию. Оттуда в звании полковника он уехал начартом в дивизии в Киев, но на новый, 1941-й, год побывал в полку, мне еще довелось оформлять ему обратные проездные документы, и лично, уже после отбоя, носить на квартиру [вещи].

В полку начальником медслужбы была молодая, крупная по фигуре, Клавдия Ивановна, тоже холостая. Похоже, что они были неравнодушны друг к другу. К сожалению, сколько не читал военных мемуаров, фамилию Сысоев (полковник или генерал) так и не удалось встретить.

Начальником штаба полка был строгий, уже пожилой, капитан Веденеев. Но когда тоже, уже поздно, ходил к нему на квартиру подписывать проездные для комполка Сысоева (он его сильно боялся), силком затолкал мне в карманы шинели испеченный женой «хворост», которым мы потом с дневальным угостились уже ночью. Знал начальник штаба, и что иногда я расписываюсь за него на проездных требованиях («отработал» его роспись), но не ругал.

Комиссаром пока был вновь прибывший с Дальнего Востока, полковой комиссар Герасичев. Красивый мужчина, у него я был связным по тревоге, похоже, «погорел» на большой должности за «горилку». Его я встретил в 1941 г. На рославском шоссе, когда мы отходили из-под Могилева – Чаусы (я уже был в пехоте), а они одним дивизионом прибыли и разгрузились где-то недалеко, но авиация противника не давала им возможности соединиться с полком. Меня он узнал (сам запыленный, в каске), но перейти к ним я не решился, чувствовал дисциплину.

Это было под вечер, и тут прибежала женщина и сообщила, что в Мстиславле высадился десант немцев, что пока не трогают, но если летают их самолеты, заставляли махать – приветствовать, а если наши – то загоняют в дома.

ВОЙНА

В Великой Отечественной войне мне довелось участвовать с первых ее часов, 22 июня 1941 года, вблизи польской границы на Гродненском направлении, куда нас перебросили в составе вновь сформированной 6-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригады из Московского военного округа, в середине мая 1941 года. Формироваться она началась 1 мая 1941 г. при 398 ГАП в г. Коврове, куда я с большим трудом и попал, не зная даже, что это будет за часть, и куда ее направят. К этому времени меня перевели в строевую часть штаба полка, а хотелось быть в линейном подразделении, чтоб, согласно приказа Тимошенко, к концу второго года службы сдать на среднего командира и – в запас. Мл. сержантом я уже был.

Везли нас, конечно, скрытно. Только за Москвой мы сориентировались, что везут нас на запад. Перед Гродно, где-то на перегоне, состав был остановлен прямо в лесу, команда «Выйти из вагонов!», затем промаршировали до темноты, и команда: «По вагонам! Отбой! Закрыть все окна и двери вагонов!..».

Автотранспорта бригада имела еще мало, поэтому от станции выгрузка, где-то западнее Гродно, около 40 км шли пешком. Чувствовалась какая-то напряженность, летали патрульные самолеты, около местечка (якобы бывшее юнкерское училище, или монастырь) задержали подозрительного. Одна из башен костела почему-то выделялась свежей белой покраской, как хороший ориентир для той стороны.

На новом месте меня вызвали в штаб, где пришлось писать проект первого приказа по части. Как-то в штаб пришли начальник службы связи бригады капитан Усов и начальник военно-технической службы, ст. техник-лейтенант (фамилию не помню, вроде Овчинников), и стали «агитировать» меня к ним на две службы. По договоренности с начальником штаба капитаном Определёнковым меня назначили завделопроизводством военно-технической службы.

Бригада во многом еще была не укомплектована, личный состав прибывал 10 и даже 16 июня, конечно, не обученный. Получили и автомашины по штату, но они еще были на консервации.

Командир бригады полковник Николаев ставил задачу в течение трех месяцев овладеть классной стрельбой из 76-мил. полуавтоматической пушки всем, от повара до комбрига. Бригада ежедневно выстраивалась на плацу к занятиям, строго соблюдался распорядок.

8-го июня, в выходной день, а день был хороший, в той половине городка, где располагались тыловые службы и сад, цвели во всю фруктовые деревья, нас, сержантов, прямо во дворе собрал комиссар бригады (фамилию не помню). Он уже прямо говорил, что немцы подтягивают к нашей границе войска, что Гесс перелетел в Англию, с целью привлечь Англию на сторону фашистов против нас, и т.д. Об этом у меня сохранилась групповая фотография.

Кажется, в этот же день мы обратили внимание, что в одной из башен костела птицы летают, в другой нет, и там же промелькнул человек. Обнаружить там никого не удалось, но с тех пор туда стали выставлять пост.

19 июня 1941 года, к утру, нас подняли по тревоге, границу нарушили три немецких самолета. Расчеты заняли места по боевому расписанию. Один дивизион был где-то, вроде, в лагерях, в тылу. Появились наши самолеты. Огня с обеих сторон не открывали, фашисты улетели. Поэтому, когда 22 июня в какой-то момент, именно момент, мы подумали, что это провокация, но, увидев, что кругом горит, рвутся бомбы, над нами – фашистские самолеты с крестами, поняли – война.

Срочно стали вооружать личным оружием командный состав, кто еще не получил, выдавать подразделениям боеприпасы, привезли 300 шт. противогазов «БС», то есть «боевые секретные». Замкомбрига, старый буденовец майор Исаев, хотел их чуть ли не под расписку выдавать в подразделения, но было не до этого. Нужно было вывезти боеприпасы, имущество, автомашины, стоящие еще в заводской смазке. Начальник службы ВТС направил меня с мл. сержантом Родиным разыскать начальника штаба бригады капитана Определёнкова, чтоб он направил автотранспорт под имущество. Найти его было не так просто. В одном месте увидел движущиеся автомашины с прицепленными 76-мм пушками, я вскочил прямо на лафет, пыль забивает нос и глаза. Через некоторое время шофер стал заправлять машину бензином из бочки через шланг. Пытаясь помочь ему, мне впервые пришлось глотнуть из шланга бензин. Помню потом я увидел полуторку с солдатом Пеговым, с которым мы в 398 ГАП служили в одном взводе. В кузове автомашины были, кажется, два ручных пулемета, карабины, ящики с патронами и гранатами.

Пегов мне сказал, что начальник штаба приказал ни одного человека в автомашину не пускать, понятно, что это в целях предосторожности, но я забрался. Появился капитан Определёнков, выслушал меня, видно было, что ему уже не до этого, противник обстреливает, бомбит. Потом стало известно, что фашисты разбомбили наш городок и все склады, несколько человек погибло, в том числе старшина-сверхсрочник, заведующий складами.

Проскочив до открытого перекрестка, начальник штаба приказал мне встретить батареи, и указать, где тут они должны занять огневые позиции. Опять наскочили «мессеры», поливая из пулеметов. Начальник штаба уехал, дождавшись батареи, я передал им распоряжение начальника штаба, они быстро заняли огневые позиции и открыли огонь. Мл. сержант Родин где-то от меня отстал, а может, попал под бомбежку или очередь «мессера».

Силы были явно неравные, но без боя не было сдано ни одного оборонительного рубежа. Паники не было, но было горько и обидно, что так обернулось дело. Ведь мы знали, что одни единственные во враждебном капиталистическом окружении, знали, что рано или поздно они нападут, особенно фашистская Германия. Помню, с каким энтузиазмом мы старались сдавать нормы ГТО, ПВХО14, Ворошиловского стрелка, занимались в Осовиахиме. Я лично стал станковым пулеметчиком, готовились вместе со всей страной, но, как оказалось, не все сделали.

Не берусь касаться «больших материй», но было немало непонятного. Например, на противоположном местечку [неразборчиво] восточном берегу, где позднее нам пришлось вести бой, был наш аэродром. Местные жители, рассказывая, удивлялись, что всегда с аэродрома летали патрульные самолеты, а в утро 22 июня их не было. При налете якобы успел подняться один наш самолет, который таранил один фашистский, и погиб сам.

Был разговор, что летчики якобы были отпущены в Гродно. Не помню, откуда, но нам было известно, что маршал Кулик, которого мне довелось видеть близко в августе 1940 года на учениях Генштаба в гороховецких лагерях (работал на теодолите по подготовке данных в 398 ГАП), был в то время в Гродно, где располагался штаб нашей 3-й армии. Потом оказалось, что он сам выходил из окружения в крестьянской одежде.

Как видно, сразу нарушилось управление, а с ним и централизованное снабжение всеми видами [боеприпасов и снаряжения]. На второй или третий день войны с замкомбригом по тылу, майором Исаевым, мы поехали на поиски хлеба для бригады. В большой деревне Мосты нашли пекарню, хлеб был еще в печи. Пока ждали хлеб, из другой деревне прибежала женщина и сообщила, что в лесу видели четырех подозрительных вооруженных людей. Майор Исаев послал их «ловить» техника-лейтенанта с наганом и меня. У меня был карабин, сумка с патронами и гранат РГД-33 за пазухой. Пока мы нашли ту женщину, которая видела, прошло немало времени, перешли речушку по временному переходу, нашли те бревна, на которых они якобы сидели, на нас, как видно, они не дождались. Мы еще осмотрели рядом небольшой лесок и вернулись.

Сейчас мне смешно вспоминать, какие тогда мы были неопытные. Что бы мы вдвоем могли сделать против четырех вооруженных диверсантов? Да еще в лесу!

Хлеба в бригаду привезли, даже несколько ящиков бутылочного пива прихватили. Позднее мы заняли в небольшом редком лесочке одиночные круглые окопы в полный профиль, налетели «мессеры», и давай нас поливать из пулеметов. С раскрытой банкой консервов и бутылкой пива пришлось «крутиться», стараясь определять, с какой стороны он «заходит». Тогда я подумал, что если останусь жив, то буду вспоминать этот момент.

Помню, в тот день колонна пушек-гаубиц с тягачами несколько раз передвигалась то в одну сторону, то обратно, а фашистские самолеты безнаказанно, на бреющем, «вывалятся» из-за леса и расстреливают. Свои самолеты пришлось увидеть где-то ближе к Могилёву.

Когда попадешь под артобстрел или бомбежку, в лесу особенно приходилось «крутиться», чтоб сориентироваться, укрыться за дерево с менее опасной стороны. При этом опасность двойная, и от осколков снарядов и бомб, и от поваленных деревьев.

С началом войны день «смешался» с ночью, и трудно сейчас восстановить, что происходило второй-третий-четвертый день. Хорошо только помню, что через несколько дней боев мы с боями отошли к местечку Лунна на западном берегу р. Неман, напротив, на восточном берегу, был аэродром, оставленный нашими.

Огневые позиции бригады были на окраине м. Лунна, второй эшелон – на восточном берегу. Похоже, что замкомбрига майор Исаев получил приказ передвинуться на западный берег, к огневым позициям, в связи с обходом немцев нас с тыла, со стороны г. Лида, о чем мы тогда ничего не знали.

При объезде аэродрома, к мосту через р. Неман, по верхней дороге, или справа, мы видели далеко в стороне бронемашины и танки, но не обратили внимания, приняли их за наши и быстро проскочили. Майор Исаев с другими машинами поехал почему-то вокруг аэродрома, по дороге слева. Переехав мост, мы натолкнулись на наши зенитные счетверенные пулеметные установки, и стали помогать им набивать пулеметные ленты, а они вести огонь, т.к. опять налетели «мессеры».

Местечко Лунна вымощено булыжником, и я, как сейчас, помню, как под пулеметными очередями фашистов от него прямо летели искры. Через некоторое время к нам подскочил солдат Вакуленко, который был на машине майора Исаева, и рассказал, что их у моста перехватили фашистские танки или бронемашины, но он успел выброситься из кузова автомашины и броситься под мост, ухватиться за борт впереди идущей автомашины и проскочить Неман. Тут мы увидели и услышали большие взрывы на аэродроме и на мосту. Вероятно, взорвали наши.

Мне и моим товарищам в это время оперативная обстановка была неизвестна, ближайшим начальником был старшина-сверхсрочник, и по его команде по правому берегу Немана мы с общим потоком стали отходить. Помнится, где-то на броневике встретил нас полковник, якобы это был начальник штаба нашей 3-й Армии, давал какие-то приказания, на каком-то рубеже занимали оборону, вели бои, потом снова отходили.

На второй или третий день после этого снова переправлялись на левый берег Немана, мост у самого правого берега, похоже, бомбой крупного калибра был «обрезан», въезд на него был устроен слева, под прямым углом. Скопилось большое количество войск, машин, повозок, людей; налетели фашистские самолеты. Трудно все это вспоминать.

Нам все же удалось переправиться. Перед переходом к старой границе мы оказались застигнутыми в открытом поле, большая группа фашистских самолетов зверски, безнаказанно, бомбила нас, причем, когда оказываешься под бомбежкой, и сверху летят бомбы, то по звуку кажется, что именно она летит в тебя. Помню, один солдат поблизости, лежа на животе, голыми руками копал под собой, чтоб как-то углубиться в землю.

Жаркий бой под вечер был на Волковысском шоссе, как потом выяснилось, фашисты оказались переодеты в нашу форму. Кажется, у старой границы нам на машину погрузили железные ящики, похоже, с секретными документами или деньгами. Полученный с их старшиной приказ нам, конечно, не был известен.

Ранее была подобрана с детьми якобы жена политрука. Дети – мальчик и девочка 3-5 лет в матросках. При бомбежках и обстрелах я потом хватал девочку и отбегал в кювет, или выемку, прикрывал ее. Перед Минском мы узнали, что он занят, видно, что горит, пришлось двигаться на Могилёв.

На реке Березине впервые встретили «маленький порядок», т.е. КПП. Хотели еще какие-то сейфы загрузить, но у нас была только «полуторка». До самого Могилёва нас то и дело обстреливали «мессеры», они тогда за каждой машиной гонялись.

В начале июля месяца мы оказались в Могилёве. Впервые, за несколько бессонных дней и ночей, где-то около кирпичного завода, прямо в кузове автомашины я уснул «мертвецким» сном, и не слышал ни бомбежки, ни обстрела. Наши самолеты в воздухе появились, когда мы приближались к Могилёву. В очередной налет фашистских самолетов на город, откуда-то вынырнул наш «ястребок», отважно таранил один «юнкерс», оба самолета пошли в «штопор», летчики выбросились с парашютами. Фашистов взяли в плен.

Жену политрука с детьми оставили в городе для последующей эвакуации в тыл. Нас направили во вновь формируемый [номер неразборчив] Могилёвский стрелковый полк, в район Чаус. Помнится, командиром нашего 2-го батальона был лейтенант Чесноков в кавалерийской форме. Я был при нем связным. Несколько раз нас перебрасывали с места на место, питания нормального не было организовано, а отдыхать не было времени.

Как-то во время ночного марша, в составе полка, на привале, наш батальон уснул вместе с комбатом. Сколько мы «продремали», 10-20-30 минут, неизвестно, но когда спохватились, подразделения полка ушли; темень, не видно ни зги, через некоторое время мы встретились со связными штаба полка, которые нас разыскивали.

Какое-то время нас задержали в районе г. Мосальска, где впервые услышали песню «Священная война», после чего снова пеший марш, как потом оказалось, под Вязьму, в 16-ю армию Рокоссовского.

В пути, на рославском шоссе, пришлось встретиться со 2-м дивизионом 398 ГАП и комиссаром полка – полковым комиссаром Герасичевым. Он прибыл в полк якобы с Дальнего Востока с большой должности, вроде, за «шнапс», но человек был хороший, мужчина интересный. В Коврове я был у него связным. Прибежишь ночью по тревоге оповещать его, охота не быть последним, он откроет дверь, и спокойно меня расспрашивает, какая тревога, учебная или боевая, кто объявил и т.д.

Здесь он был запыленный, в каске, меня, конечно, узнал. Оказалось, они прибыли на фронт несколькими эшелонами, но фашистские самолеты преследуют, они не могут соединиться со своими. Местность там открытая, и пушки-гаубицы с тягачами НАТИ-5 и гружеными боеприпасами автомашинами не так просто укрыться. Тогда не было времени вести разговоры, но похоже, что полк имел уже другой номер, вероятно, на базе 398 ГАП развернулись другие полки, как предусматривалось по мобплану, поэтому, сколько я ни искал его по мемуарам – не нашел. 144 сд стала прославленной, всю войну, начиная от Москвы, воевала почти рядом, а 398 ГАП нигде не встречался.

 В момент встречи на рославском шоссе, дело было под вечер, прибежала какая-то женщина, и сообщила, что г. Мстиславль – немецкий, что пока немцы их не трогают, ходят по домам, если летит наш самолет, требуют укрыться, если немецкий – заставляют выходить и приветствовать. Нам приказали развернуться, и вместе с артиллеристами атаковать немцев. Но они, как оказалось, успели занять оборону и стали нас «поливать», особенно минометным огнем из легких минометов. Нам пришлось залечь, вышло из строя одно орудие. Была дана команда: «Окопаться!», да и без команды стали окапываться, хоть немного укрыться от огня.

К ночи нас сменила какая-то другая часть, и мы двинулись дальше, маршрут знали только командиры. Шли всю ночь, кухонь с нами не было, сопровождали две грузовые автомашины. Около 11-12 часов дня, полк, пройдя небольшую деревушку, состоящую из одной улицы, примерно через 0,5 км по пути движения, вошел так же в небольшой лесок и остановился на привал.

От деревни, рядом с дорогой, слева, в сторону леса, тянулась лощина. Левее виднелся еще лесок. День был хороший, солнечный. Уставшие, да и голодные, все повалились на землю, большинство стало переобуваться, сушить портянки. Кто-то сказал, что на автомашине оказался сыр, некоторые побежали туда, кто-то задремал. Откуда ни возьмись, из лощины, верхом на лошади без седла, выскочил мальчик и закричал: «Дяденьки, танки…». Они на большой скорости ворвались в лес, и из пулеметов и пушек открыли по нам яростный огонь. Никакой артиллерии с нами не было, да и при таком внезапном нападении трудно было что-либо предпринять против них. Пришлось, попросту говоря, из того маленького клочка леса драпать по открытому полю к р. Сож, которая оказалась рядом, и переправляться через нее, на чем попало. Мне пришлось плыть с двумя лейтенантами на бревнах.
Какие были потери, мне было неизвестно, но полк продолжал марш и прибыл в 16 армию, где-то между Вязьмой и Ельней. В пути было еще немало смешных и трагических случаев. Например, в одном месте остановились на большой привал, сказали, что будут кормить. Мы втроем побежали к походной кухне, упросили повара, он нам наложил в чашку мяса. Только мы вокруг нее уселись на траву, откуда ни возьмись, лягушка – прыг в чашку, затем из чашки. В это же время команда: «Быстро строиться, шагом – марш!..».

Или другой случай. Шли ночью, темень – хоть глаза коли, держались друг за друга. Переходили какую-то речку по жердяному переходу. Один вояка, видно, в темноте поскользнулся, одна нога у него попала между жердей, и он на ней повис вниз головой. Кричал он благим матом, сзади идущие его выволокли.

Трагический случай около р. Сож тогда был не случайным. Наши командиры, да и мы все только учились воевать, вероятно, не осознали сразу всей опасности. Считали, что мы в тылу, шли без головного и боковых охранений. На привале наблюдение и охранение тоже не было организовано. А как оказалось, и выяснилось потом, фашистские танки из прорвавшегося десанта стояли в лощине в засаде, танкисты, переодетые в нашу форму. Их видели проходившие там наши солдаты, но они их не тронули, чтоб не обнаружить себя раньше времени. С 1942 г. марши уже совершались обязательно, со всеми видами охранения и наблюдений, а на больших привалах даже рыли щели.

Как известно, к осени 1941 г. враг на смоленском направлении был остановлен, был освобожден г. Ельня. Армия тоже перешла к обороне. Мы располагались тогда во втором эшелоне. Командиром полка был пожилой, полный, капитан Дмитряшкин, начальником штаба – небольшого роста, рыжеватый, майор из запаса Макаров.

Не помню, каким образом я оказался в штабе полка, вероятно, потому, что умел печатать на машинке. Научился еще до войны в 398 ГАП. Больше никто не умел печатать, поэтому приходилось работать и днем и ночью.

Был такой случай. Наши штабники где-то достали спирту, якобы, в Ельне, где его было много. Молочный бидон со спиртом, кажется, даже стоял около землянки. Начальник штаба майор Макаров как-то напился до невменяемости, вышел из землянки, и давай командовать: «Руби-руби, так вашу мать, защищайте Москву, защищайте Москву, так вашу…». Командир полка, капитан Дмитряшкин: «Макаров, Макаров, иди в землянку!». В ответ: «Дмитряшкин, я тебя люблю…».

Конечно, это был результат круглосуточного напряжения без сна и отдыха. Дело прошлое, мы, сержанты штаба, как-то даже и не думали, чтоб брать в рот спирт, пользоваться им пришлось уж позднее, и то, без злоупотребления.

В общем, через несколько дней в полк приехал член военного совета 16 Армии, дивизионный комиссар А.А. Лобачёв. Среднего роста, коренастый, с маузером в деревянной кобуре (с двумя ромбами). В отдельной землянке под его личную диктовку мне пришлось печатать приказ о снятии с должности начальника штаба полка, майора Макарова, с подписями: командующий 16-й армией генерал-майор Рокоссовский, член военного совета дивизионный комиссар Лобачёв, начальник штаба армии полковник Малинин. Так впервые пришлось встретить эти фамилии, которые войдут затем в историю.

Позднее, где-то в 70-х годах, отыскалась двоюродная сестра моей жены, Светлана Александровна, уже в возрасте сорока лет. У нее сохранились два командировочных предписания ее отцу, подписанных лично Рокоссовским. В конце 20-х годов, на Дальнем Востоке, К.К. Рокоссовский командовал 5-й отдельной кубанской кавалерийской бригадой, а отец Светланы – Казанцев Александр Иванович, был ответственным секретарем ВКП(б) 72, затем 73-го кавалерийского полка этой бригады, но рано умер. Получилось так, что она его не видела даже на фотографии, которая сохранилась только у нас, где она и увидела своего отца, каким он был. А был он стройным, симпатичным, как рассказывала моя жена Ольга Ивановна, приезжал в 1930 г. в деревню в ремнях, со шпорами и саблей, в длинной шинели, ездил по деревням, помогал в коллективизации, но был больной. Позднее сообщили, что он умер.

Кто был начальником штаба после майора Макарова, в памяти не сохранилось, командиром полка вместо Дмитряшкина прибыл майор Яковлев, а Дмитряшкин стал помкомполка по тылу. Запомнился начпрод полка, техник-интендант Строганов Николай Митрофанович, из запаса. Небольшого роста, полный, всегда улыбающийся, прямо «колобок».

К концу сентября и началу октября 1941 года обстановка резко обострилась, были данные, что немцы после перегруппировки могут крупными силами нанести нам удар, то есть нашим войскам. Нас перед этим несколько раз перебрасывали. В общем, о ходе боевых действий того периода подробно описано в мемуарах наших полководцев, нам же, как говорится, рядовым, пришлось все это пережить наяву.

Окружение до нас дошло не сразу, а когда немцы справа или слева продвинулись глубоко в нашу оборону, и уже канонада стала с тыла. Видно, командир полка получил приказ и стал выводить полк. Нужно было оторваться от немцев, но ясной картины об обстановке, по-видимому, не было. К ночи мы сосредоточились на каком-то болоте, под утро в этом районе скопилось порядочно войск, различные машины, повозки. Посылали ли какую-нибудь разведку наши командиры по маршруту движения, мне, конечно, неизвестно, похоже, что нет, а надо было.

По пути нашего движения, примерно с километр, строго влево шла дорога к кладбищу, правее его была небольшая деревня, прямо перед нами бы-ло торфяное болото с несколькими штабелями, за ним, как искусственный вал, прикрывала путь большая возвышенность, чистая, без кустика. Чуть свет, машины, повозки двинулись по дороге к кладбищу, и как только они вышли из леса на открытую местность, с кладбища ударила минометная батарея, и за короткое время разнесла их в пух и прах.

 Наша людская колонна из леса по лощине, прикрытой со стороны кладбища небольшой высоткой, хлынула на болото и развернулась на нем.Немцы, после разгрома машин и повозок, перенесли минометный огонь на нас. Над нами на бреющем полете пролетела «рама», справа стал строчить пулемет, но люди, как одержимые, ринулись вперед. Когда немцы перенесли на нас минометный огонь, еще в лощине, в выемке, я увидел секретаря партбюро полка политрука Берлинова и комсорга полка (фамилию не помню). Он ко мне: «Куда вы бежите, там немцы?». Но масса, видно, двигалась по инерции.

Когда передние стали приближаться к подножию перпендикулярно протянувшейся возвышенности, немцы с обоих флангов ударили из пулеметов, большая группа, человек около ста, а возможно больше, прорвалась на возвышенность, где стали «собираться в кучу».

Пошла слякоть, мы втроем прислонились к штабелю и наблюдали, до нас все еще не доходило, что те, кто наверху, уже в плену. Через некоторое время правее, из болота, вышли две одноконные повозки, навстречу им вышли двое, и повели ездовых отдельно от повозок. Тут только до нас окончательно дошло, что это плен.

Шедшие сзади отхлынули обратно в лес, мы тоже стали ползти в обратном направлении, пулемет теперь бил слева, похоже, что бил с большим рассеиванием, потому что близко падали только отдельные пули, будто стрелял снайпер. Под пулеметным огнем мы отползли в ту часть болота, в которую выходили на него, и так, нос к носу, на животах залегли. Пошел снег, который нас начал маскировать. Это было 7-8 октября 1941 года.

Через некоторое время к болоту вышли два немца с белой тряпкой, привязанной на палке, и долго кричали: «Русь, выходи, русь, выходи», но чтобы кто вышел, не видно было. Потом видно было, как они начали устанавливать орудия, укреплять оборону, пролетел на бреющем «юнкерс».

Запорошенные снегом, мы пролежали в болоте весь день. Под вечер немцы стали по болоту рассаживать, видно, автоматчиков. В нашей тройке, кроме меня, был рядовой Мальцев, якобы курсант курсов млад. лейтенантов 16-й Армии, о которых писал в мемуарах К.К. Рокоссовский, говорил, что кандидат партии, и старшина – ружейный мастер, москвич.

Мы с Мальцевым решили, в случае чего, отстреливаться, и живыми в руки не сдаваться, у нас были карабины, сумки с патронами, у меня граната РГД-33 за пазухой одна. У старшины был пистолет «ТТ», но он, видно, не собирался биться. «А что они сделают, вот поднимусь, и пойду к ним» - заговорил он. Мы ему «ласково» сказали, что только поднимись, пристрелим.
Прошло столько лет, и я до сего времени не уверен, правильно ли мы тогда поступили с документами? Разведчики, уходя в тыл врага, сдают свои документы, в литературе и кино как тот или иной герой сумел сохранить свой партийный или комсомольский билет.

Когда немецкие автоматчики стали рассредоточиваться по болоту, у нас и тени трусости не было, но документы Мальцев и старшина сразу закопали в торф под себя, чтоб они не попали врагу, а я положил в верхний карман шинели, чтоб в случае чего, их тоже сунуть в торф. Но немцы, видно, приняли нас за три трупа, покрытых снегом (на спине у меня был сверх шинели и плащ-палатки вещевой мешок), и не подошли к нам.

Наконец, стемнело, я даже, вроде, вздремнул, ребята меня толкают: «Давайте будем выбираться». Было тихо, луны еще не было. Подождав еще немного, мы дружно поднялись и увидели невдалеке фигуру, какой-то момент подумали, и даже, кажется, спросили: «Свой, что ли?». Но это был фриц. Он, видно, сначала растерялся, а может быть, испугался. Хорошенькое дело – из-под снега поднялись три «мертвеца», но потом стал строчить из автомата. Мы бросились вправо, рядом оказались штабеля торфа, среди них канава, по ней стали ползти.

Кругом поднялась трескотня, ракеты. По канаве мы выползли на луг, намного правее того места, где выходили из леса. Впереди и правее направления нашего движения, навстречу нам, появилась какая-то группа, остановилась, разговаривали тихо, нам не было слышно, что, и пошла в сторону кладбища. Похоже, что это были немцы. Мы, продолжая ползти, оружие держали наготове, думали, все же, обороняться.

Ползти стало тяжело, к тому же ударил мороз, а тут на пути появилось что-то черное. Решили подняться, подошли, смотрим, это лошадь. Дальше оказалась высотка, изрытая окопами, поднялись на нее, взошла луна. Стало светло-светло. Смотрим – внизу река. Спустились к ней; с той стороны голос: «Свои, что ли?». Оказался солдат с нашей седьмой роты. Влево, вдалеке, виднеется железнодорожный мост через реку, это оказалась Клязьма; левее моста горит какой-то дом. Кругом, то там, то там вспыхивают ракеты и трещат автоматные очереди, у немцев тогда была такая тактика – создавать видимость окружения и сплошной обороны, хотя ее не было.

Решаем по берегу дойти до моста, и через него перебраться на другую сторону. Дошли. Слева, прямо под мост, еще речушка впадает, я не смог ее перепрыгнуть, и по пояс оказался в воде. Вылез, снял сапоги, выжал портянки, снова обулся. Тут, видно, уронил свою хорошую бритву, она была за голенищем. Подошли под мост, он оказался высоким. Было так тихо, что слышно было, как по мосту ходил немец и шмыгал носом, через небольшие промежутки бросал ракеты и строчил из автомата. Нас, видно, принял за своих, или не заметил.

Где-то недалеко гремела канонада. Из-под моста, влево, на возвышенности, виднелись две печные трубы разрушенных домов, подальше – целый дом. Говорю товарищам: «Как только загремит канонада, быстро будем пробираться к печным трубам, может быть, там имеются подполья». Когда мы быстро пошли из-под моста, немец открыл по нам огонь.

 Я уже говорил, что была луна, светило, как днем. По пути оказались небольшие холмики, мы упали между них, и стали ползти. Мне лично было невмоготу, я стал замерзать, так как был весь мокрый. Тоже и друзья мои. В общем, добрались до труб, никакого подполья не нашли, и уже в рост пошли к дому. Он оказался закрытым. К нему вплотную был сарай, набитый свежей соломой, в которую мы забрались, и не как-нибудь, а в стоячем положении, по грудь, имея оружие наготове, чтоб, в случае чего, отстреливаться.

Да, когда мы перебегали из-под моста, старшина якобы потерял свой пистолет, оружия у него не оказалось. Солома была свежая, не слежавшаяся, нас пронизывал холод, мороз был порядочный. Ночью показалось, что кто-то подходил к дому, с моста периодически раздавались очереди автомата и пулемета, а к утру стали залетать снаряды, и осколки барабанить по крыше. Рядом в землянке оказались женщины и один старик. Увидев нас, они испугались, что если немцы нас обнаружат, то их расстреляют; где наши, они сказать не могли.

Решили отсидеться до ночи, потом выбираться. Обстрел усилился, осколки стали «барабанить» больше; в сарае оказалась и корова, ее ранило. Под вечер, мы только собирались выбираться из своего укрытия, откуда ни возьмись, автомашина. «Ну, – думаем, – немцы». Не успели одуматься, машина развернулась и ушла. Выскочили, дед сказал, что это наша. Она скрылась под насыпь железной дороги, а мы за ней. Там проезд был. За насыпью железнодорожного полотна они остановились, и тоже не знают, что делать. Машина была полуторка, полная, нас они не взяли.

Мы решили вдоль насыпи и моста, который теперь у нас был слева, выйти на тропу вдоль реки, которой пришли. Стало совсем темно. Немец с моста, то и дело, бросал ракеты и строчил из автомата. Одна из ракет чуть нас не задела, но фриц, похоже, бросал их, не глядя.

Тут же, впереди нас, под мост прошло несколько немцев. Двигаясь по берегу в одном месте, где берег отрывистый и двоим не разойтись, «столкнулись» со встречными. Я шел впереди, карабин наготове, граната за пазухой, сразу прижался вправо, те тоже от неожиданности остановились. Сколько это продолжалось, три-пять секунд, но потом: «Свои, что ли? Свои…».

Их оказалось человек 12, в том числе два лейтенанта, один из нашего полка, другой, якобы, из 100-й дивизии, потом 1-й гвардейской. Мы рассказали, что в сторону моста идти нет смысла, поэтому все повернули и пошли по берегу. Недалеко от того места, где накануне мы вышли к реке, она резко поворачивалась влево, по ней и двинулись. Немцы, видно, обнаружили нас, и со стороны кладбища открыли пулеметный и автоматный огонь. Оказавшись в таком положении, у всех было одно намерение – выйти к своим.

Вязьму проходили ночью, мимо сгоревшего хлебозавода, там по пути разрушили кабельную телефонную связь, на которую натолкнулись. За окраиной нас снова обстреляли, были потери. Как-то встретили тоже полуторку, может быть, ту, которую первый раз встречали, пытались забраться к ним в кузов, уже вдвоем с Мальцевым, но нам пригрозили оружием, и пришлось от них отстать.

Выпал снег, спать приходилось, где попало, питаться нечем, все, что можно было найти в деревнях, «употребили» выходящие из окружения раньше нас. Да и не в каждую деревню можно было зайти – немцы продвинулись уже далеко. Население относилось к нам с болью и сочувствием, но, к сожалению, был один такой случай. Как-то зашли в отдельно стоящую мельницу, попросили напиться. Женщина пекла что-то, нас встретила недружелюбно, еле воды подала.

Числа 15-16 октября в одной деревне, где не было немцев, нас собрал пожилой, выше среднего роста, сухощавый, капитан. Собралась большая колонна. Капитан сказал, что сегодня ночью будем переходить линию фронта, как только перейдем, ни в коем случае не задерживаться, сразу же идти дальше.

После перехода через магистраль Москва – Минск, по которой беспрерывно шли машины с войсками и техникой фашистов, капитан вел нас через какое-то болото. Несмотря на предупреждение, дальше идти не было сил. Зашли в первую попавшую хату, забитую нашим братом. Я забрался под стол, лег на спину, на крестовину, под утро чувствую, что мои ноги горят. Думаю, наверное, напротив затопили железную печку, поэтому и жжёт ноги. Оказалось, у меня опухли и затекли просто ноги, еле снял сапоги и с трудом встал на ноги. Наш капитан, вероятно, тоже был не пожилой, ибо мне по выходу тоже «давали» за тридцать.

Вышли мы, вроде, к Новой деревне, в направлении г. Верея, сразу получили приказ занять там оборону, продержались около суток, помню, тоже к ночи стали передавать: «Отходить, отходить…». Видно, это были команды того капитана, который нас выводил. В общем, числа 18-19 октября, минуя г. Верея, мы вышли в район ст. Дорохово. Как раз в это время выходил, видимо, тоже из окружения, кавалерийский корпус Белова или Доватора. Хорошо это помню. Здесь нас никто не собирался кормить и поить. Сказали, идите в Жаворонки, который я и сейчас не знаю, что это такое. Затем направили в Одинцово, отсюда в Усово, где, якобы, сборный пункт рядовых и сержантов. В лесу, перед д. Усово, бывшая дача Сталина, на опушке пострелянные овчарки.

В Усово, находящейся примерно в километре от опушки леса и дачи Сталина, располагался артполк, и нас также никто не ждал. Время было обеденное, и «к столу» нашего брата, около трехсот человек, приглашать никто не собирался. Пришлось обратно шагать 12 км в Одинцово. На обратном пути наткнулись на какое-то подсобное хозяйство с неубранной, припорошенной снегом, морковью с тонкими хвостиками, набрали в вещевые мешки, погрызли дорогой.

В Одинцово, наконец-то, выдали концентрат, по два брикета гречневой крупы и махорку. Варить не было времени и терпения, да и негде в школьных классах, погрызли, как и морковь, «живую» гречу. Ночью посадили на поезд и повезли через Москву, как потом оказалось, под Солнечногорск. В Москве, похоже, в ресторане Белорусского вокзала, нас покормили. У меня не оказалось денег, заплатила добрая русская душа – официантка.

Еще по дороге от Дорохово к Кубинке наш лейтенант, с которым мы потом разошлись, обращался в какую-то часть, чтоб нас к ним приняли и зачислили, но, как он говорил, отказали.

Да, а старшина-оружейник отделился от нас еще где-то до выхода из окружения. Я и не заметил тогда. Как-то в «Правде» был фельетон И. Шатуновского «Не сажайте липу», где описывался один старшина, который тогда «переждал» те тяжелые времена у одной женщины в деревне под Можайском, а позднее стал выдавать себя за командира партизанского отряда, якобы сформированного им. Я написал Шатуновскому о нашем попутчике, старшине-оружейнике подробно, и вот, что [он] мне ответил: «Уважаемый Михаил Александрович! Благодарим Вас за отклик на мой фельетон «Не сажайте липы». Как я сейчас вспоминаю, герой этого фельетона, Дубровский, действительно, был оружейным мастером, в звании старшины. Однако, мне трудно сказать, является ли он тем самым человеком, с которым вы выходили из окружения (ниже он ответил мне еще о юбилейных медалях). С приветом, пп И. Шатуновский. 9 апреля 1972 года».

От железнодорожного вокзала Солнечногороска мы шагали ранним утром, погода была сырая, низко висели облака, однако, на бреющем над нами оказался «мессер», и давай нас поливать. Все это было внезапно и неожиданно. Были потери.

Не помню, сколько мы прошагали, но кажется, в тот день оказались на территории санатория им. Семашко. Там я был назначен командиром стрелкового взвода 1-го стр. батальона (какой роты, не успел узнать), составил список взвода, себя записал первым. Командиром взвода был лейтенант Яфаров, физически крепкий и рослый.

На второй или третий день, будучи в пустой казарме, вернее, во временном помещении бывшего санатория, людей было мало, из наших трехсот по дороге тоже много «отсеялось», похоже, в другие части. Смотрю – идет бывший начпрод нашего полка под Вязьмой, техник-интендант Николай Митрофанович Строганов («колобок»). Перекинулись: «Вырвался?». «Вырвался». «И я тоже». Ушел. Через некоторое время вижу, он кого-то ищет. Спрашиваю: «Вы кого, товарищ начальник (так мы его раньше звали), ищете?». «Тебя, пойдем со мной, я начальник штаба 2-го стрелкового батальона».

Приводит меня в штаб и говорит, что вот, здесь будешь работать. «Есть работать», и только. Через несколько дней к нам заглянул лейтенант Яфаров, и без какой-либо злости, спокойно: «А, ты вот где, а я тебя потерял…». И ушел. Яфаров, видно, доложил обо мне начальнику штаба 1-го батальона мл. лейтенанту Тимофееву, штаб которого был, оказывается, в соседних комнатах. Тимофеев, буквально, ворвался к нам, и на меня: «Вы как сюда попали? Вас надо в особый отдел, проверить», и пошел шуметь!

Из своего кабинета вышли сначала мой начальник Н.М. Строганов, потом комбат Черняк, и тут уж «баталия» из-за меня разгорелась между ними. Порядком пошумели, и оставили меня на месте.

Н.М. Строганов, как я понял, проникся ко мне отцовским чувством, даже когда уже воевал в отделе укомплектования штаба 20-й Армии, был моим наставником и опекуном.

После освобождения Волоколамска он мне и помощнику Радченко говорил: «Ребята, война еще продлится долго, вам надо идти на курсы мл. лейтенантов». Но комбат против обоих сразу запротестовал, отпустил только Радченко. Кажется, месяца через два он вернулся мл. лейтенантом с курсов 20-й Армии.

Вскоре сформировали взвод курсантов по подготовке мл. лейтенантов при запасном полку 20-й Армии. Сначала командиром взвода и единственным учителем и воспитателем был лейтенант Розов, выше среднего роста, атлетического сложения, рыжеватый и всегда румяный, с шапкой на затылке. Его сменил мл. лейтенант Фёдор Иванович Фесенко из запаса, душевный, хороший человек. С ним мы подружились. Будучи помкомвзвода, я вел занятия по топографии, по строевой, иногда и по другим предметам.

Располагались мы в одной большой деревенской хате. Название деревни не запомнилось, помню только, что она недалеко от той деревни, около которой похоронены двадцать восемь панфиловцев.

За последнюю ночь перед выпуском мне поручили, и я написал на каждого служебную характеристику, а днем последняя экзаменационная стрельба из ПТР, зачитка приказа, обед, и по частям. Приказ и распределение были уже подготовлены. Правда, на выпускном обеде не было хлеба, но были откуда-то посылки небольшие. Из ПТР я тоже стрелял на «отлично».
Нам, нескольким курсантам, было присвоено звание «Лейтенант», остальным – «мл. лейтенант». После нас сформировали роту по подготовке мл. лейтенантов, два стрелковых взвода, один пулеметный и один минометный. Меня назначили командиром взвода по подготовке мл. лейтенантов – станковых пулеметчиков. После одного выпуска меня назначили командиром стрелковой роты.

Далее пометка автора от руки

Этот период командования стрелковой ротой, снайперской; оборона в районе Княжьих гор, выполнение усиленной ротой задания непосредственно штаба 20 Армии, и другие, предстоит доработать. Если будет возможность, уже следующей зимой 1988-89 гг

В КОНЦЕ 1943-ГО

8-го ноября 1943 года, в день моего рождения, когда мне исполнилось 25 лет, мы со своим пулеметным батальоном совершили тяжелый пеший переход из района ст. Нелидово в район Оленино-Ржев. К новому месту дислокации прибыли уже поздно ночью и разместились только к утру. Праздник Октября праздновали уже 9-го ноября, выдали личному составу присланные тружениками тыл посылки и праздничный «паек». К слову, из-под Солнечногорска в 1941 году тоже довелось отходить 8-го ноября.

В свое время, мне было поручено формирование пулеметного батальона, т.к. назначенный командиром батальона майор А. Снегов, под началом которого ранее довелось быть и взводным, ротным, начальником штаба, находился по болезни в отпуску. По ряду причин я добивался перевода меня из пульбата, в результате, 10-го ноября был откомандирован в резерв офицерского состава 20 Армии, д. Ненаедово.

Но в резерве пришлось побыть только несколько дней. 122-й ЗСП 20 Армии развертывался в бригаду, а батальоны в полки для приема большого пополнения. В резерв личного позвонил начштаба уже бригады, майор Козлов (меня вызвали к телефону), и передал, что: «Есть мнение командования вернуть тебя, тебе все эти дела хорошо знакомы…» и т.д. Что я и сделал.

Во вновь развертываемую бригаду был направлен весь офицерский состав резерва, врачебный и другой медперсонал госпиталя №3838 из г. Зубцова. Кстати, этот госпиталь формировался в г. Коврове, где после «финской» дислоцировался 398 ГАП. Еще на марше из-под Нелидово мне встретилась жена бывшего ст. пропагандиста полка Вышегородского – Анна Ивановна, работавшая тогда в полку завбиблиотекой, жизнерадостная и веселая, участница художественной самодеятельности. Она мне сообщила, что муж убит, бывший командир 2-го артдивизиона, майор Керп (мы тогда считали, что они близко знакомы) уже генерал, а она – секретарь госпиталя в Зубцове.

Насколько большое поплнение мы получали, можно судить по тому, что в наш батальон мы приняли 6 тыс. человек, занимали несколько деревень, в т.ч. Головково, Святителево, Поротики, где был штаб, и другие. В числе командиров других батальонов были М. Силин и Фельдман, с которыми позднее придется воевать в 178 СККД. Замполитом у меня был Иван Ефимoвич, другой зам. – ст. лейт-т Гаврилов, бывший тихоокеанский моряк, и капитан Сергей (Сергей Абрамович), фамилии не помнятся потому, что вместе мы были непродолжительное время, но работали дружно, было исключительное взаимоуважение и исполнительность, не считаясь со временем.

Принимая пополнение, пришлось впервые услышать новый ответ на приветствие: «Здравия желаем, т. капитан!», что было интересно. Война ведь являлась суровой проверкой нашей идейности, преданности Родине и готовности ее защищать, выявила малодушных, да и отдельных врагов. Пополнение прибыло хорошо подготовленное, с боевым настроем, на, как говорится, «в семье не без урода». Один из прибывших (фамилию не помню) топором отрубил себе три пальца левой руки (мизинец, безымянный и средний – часть). Мне было поручено провести дознание. Приехавший председатель ревтрибунала армии проинструктировал, чтоб я провел качественное расследование, сразу для рассмотрения в трибунале. Мне как-то удалось установить, [что] членовредитель перед войной был курсантом военного училища, откуда в первые дни войны их «бросили» в бой, затем присвоили офицерское звание. После ранения попал в тыловой госпиталь, где назвался рядовым и длительное время находился в запасном полку. Прибыл к нам, смалодушничал, за что получил семь лет штрафбата.

Мы рассчитывали, что пополнение получили для себя, но после доодевания, дооснащения, отправили маршевыми колоннами под Витебск. Потрудиться пришлось с ними порядочно. У меня в книжечке сохранилась такая запись: «12.01.44 г. Отправили свое войско. Сколько неприятностей. Отправили в 4.00. Остались одни, тихо и безлюдно, отдыхаем».

Но отдыхать времени не было. Нужно было очистить и дооборудовать землянки и другие временные помещения для приёма нового пополнения. Кроме того, мы получили монгольских лошадей, совершенно диких, ни в упряжке, ни в седле не ходивших; специально для них сбруи тоже не было. Начинали с того, что вожжами спутывали ноги, валили их, лежа одевали хомут, запрягали в сани, они визжали, в полном смысле «мочились». Когда же их развязывали, они вскакивали, и вся упряжь с ними слетала.

Дело прошлое, к содержанию их на первых порах мы отнеслись несерьезно, не создали нужных условий, поэтому появились случаи падежа, а отдельные просто убегали. Лошади же они очень крепкие, под седлом может бежать – не удержишь, как говорится, до упаду. В связи с этим был издан строгий приказ по бригаде, согласно которого для них оборудовали хорошие стойла с цимбалинами, вывесили выписками из устава по содержанию конского состава, ввели строгий режим кормления.

 На одном большом совещании всего оф. состава бригады, проводимом комбригом (фамилию полковника не помню), при докладе о готовности землянок и всех других помещений к приему пополнения, я доложил, что в отношении конского состава приказ выполнен, цимбалины оборудованы (это чтобы монголки не могли лягать одна другую и не калечить), бумажки все вывешены. Комбриг, по-видимому, старый кавалерист, взял меня в оборот (при всём честном народе), что этот молодой человек не понимает, что это за бумажки, это не бумажки, а уставные требования, и так далее, в таком духе. Все, конечно, понимали, что я просто «сморозил», и долго потом при встречах вспоминали со смехом то совещание.

Солдат у нас тогда не было совсем, и всю большую работу по приведению в порядок помещений и конского состава выполняли силами офицерского состава. В общем, монголок мы привели в надлежащий вид, объездили, они поправились и позднее, в боях, хорошо себя показали.

Как-то, в период боев за Выборг, не помню, где, совершая марш, в составе большой колонны, мне пришлось лично командовать этими «монголками» с сорокапятками через переправу, после которой был крутой подъём. Все «командование» состояло в том, что я начинал на них громко «ухать», «охать», «пошел…, пошел…». Они дружно, обе пары, рвались вперед, и, моментально преодолев переправу, оказывались на высоте. В это время проезжал комдив генерал Кроник, которому, по-видимому, моя «метода» понравилась. Вскоре прискакал какой-то офицер и передал приказ генерала Кроника: срочно прибыть мне на впереди лежащую, более серьёзную переправу и обеспечить там переправу всей колонны, что пришлось и сделать.

В ожидании пополнения не забывалась и учеба. Вот запись:
«14.01.44 г. Все ходили в с/ч, побалагурили. Завтра уезжаем на сборы в «институт», д. Павлюки».
«22.01.44 по 24.01.44 ездил в бригаду. Ездил один, на санях, даже без ездового, т.к. солдат не было, ехал через Ржев».
«23.01.44 г. получил рекомендацию в кандидаты партии; одну от зам. нач. штаба бригады Козлова, другую – от замкомбрига по тылу И.И. Бойко».

Очень интересный человек был Ив. Ив. Бойко. В 1942 г., после формирования заградотрядов, по приказу №227, куда ушло много комсостава, я, молодой ст. лейтенант, исполнял обязанности комбата, будучи командиром стр. роты. Комбатом из резерва прибыл капитан Беседин, замполитом – И.И. Бойко.

Прежде всего – это особо запоминающаяся фигура, выше среднего роста, корпус широки, угловатый, свисающий живот. Лицо крупное, скуластое и бугристое, нос большой, взгляд добрый. По годам он был (и по виду) намного старше нас. Помню, прибыв ко мне в землянку, а пришли они пешими, он сразу лег на топчан, потом спрашивает: «Комбат, кормить будешь?». Он много рассказывал о себе, в т.ч., как когда-то работал бухгалтером у заводчика, по его указанию, якобы случайно раскрывшейся створкой окна залил чернилами бухгалтерскую книгу, чтоб скрыть истинные доходы; как, будучи в Ленинграде, шел из винного магазина мимо квартиры А.Н. толстого, и решил к нему зайти; как на вопрос «Можно ли видеть Алексея Николаевича?» его жена ответила: «Граф ушли в партком». Именно так: «Граф ушли в партком». Фигура у него явно невоенная, кобура с пистолетом всегда висела ниже живота. [Неразборчиво] замкомбрига по тылу, где я его и встретил после порядочного времени, иногда рысью трусит на лошади, а ездить в седле не умел, задним местом хлопает, встретит солдата и беззлобно: «Ты почему (добавит словечко) меня не приветствуешь? Но!…», и поскакал.

Ввиду того, что пополнения все не было, нас стали понемногу соединять и отсылать в резерв. Из записей:

«27.01.44 г. Получил назначение к «знаменитому» Фельдману. Пойдем, поживем, увидим».

«Имел откровенный разговор с комполка, какая-то несамостоятельность».

«28.01.44 г. Живем в [неразборчиво], скверно во всем».

Командиром полка, тогда временного формирования, был подполковник Коломиец, высокий, худощавый и не очень деловой человек. Соберет, бывало, всех офицеров, а нас, я уже говорил, было много, вызовет и всех врачей, и медсестер, и давай разбирать всякие «дрязги», кто с кем встречается, и все в таком духе.

В Поротиках мы с замполитом размещались в доме, где, кроме пожилой хозяйки, жила моложавая дочь, рядом был сельсовет. Председателем была совсем молоденькая девушка, на которую (дело прошлое), несмотря на ее неоднократное посещение нас, мы не обратили мужского внимания. В результате, появилась жалоба, якобы мы частично разобрали один сарай. Коломиец проявил тут личное участие, и они с председателем нашли быстро общий язык, а нас оставили в покое.

Знаменитый, в кавычках, Фельдман был много старше нас, ибо еще в середине тридцатых годов уже работал зам. начальника милиции в г. Чекменте, опыт работы имел немалый, а тут он «отличился»: при отправке первого пополнения у него обнаружилась большая недостача имущества на много десятков тысяч.

Как получается: выстраивается рота, батальон, или такие колонны, как мы отправляли. Представитель вышестоящего командования обходит и опрашивает, у кого чего нет. Несмотря, что всем все выдавалось, находятся солдаты или сержанты, у которых нет или рукавиц, или полотенца, а иногда шубы или телогрейки. Тут уж, если нет точного учёта выданного, выдавай заново, что и получилось у Фельдмана. Правда, тогда я просто схитрил. На эшелон прибывших было 10-15 человек отставших при следовании пешими от станции. Сопровождавшим подписывал все документы, в т.ч. и на [неразборчиво] имущества без отстающих, которые затем представлял в штаб бригады. Затем подходили отстающие. Сопровождающим на них подписывался дополнительный акт приемки. Строевая в бригаду представлялась точно, а дополнительное имущество оставалось в «заначке». В результате, после отправки пополнения у нас образовался большой резерв имущества. употребить его куда-то в корыстных [целях] у нас и в мыслях не было, все оно было сдадено на склад бригады. Учитывая, что Фельдман ни тряпки себе не взял, разобрались с учетом и все отрегулировали.

Пополнения все еще не было, вероятно поэтому:
«6.03.44 г. выбыл из Поротиков в резерв».

«7.03.44 г. Ночевал во Ржеве. В этот же день прибыл в Ненаедово».

«10.03.44 г. Живем в резерве Петро, Сергей, Ив. Ант. и Силин Мих.».

Пётр Мерзляков из Канска, потом погиб, М. Силин, комбат 693 СВП1 живет в Москве.

«20.03.44 г. Наконец-то приняли первичной организацией резерва в кандидаты ВКП/б».

«25.03.44 г. Прошел парткомиссию. Все идет хорошо, скоро получу билет».

«27.03.44 г. Вернулись в «дом» в 15.00 (имеется ввиду из Зубцово в резерв). В доме новые люди, Фельдман и Козлов».

Это Козлов – ст. лейтенант, не зам. нач. штаба бригады.

«29.03.44 г. Звонил насчет меня Строганов. Басов не отпустил».

Басов – начальник резерва оф. состава 20 Армии, Строганов – работник отдела укомплектования штаба 20 Армии, о котором есть что вспомнить, ибо он был для меня лучше отца, который бросил в 1932 г. нас пятерых, а вернее, семерых, и ни копейки не помогал.

178 КУЛАГИНСКАЯ КРАСНОЗНАМЕННАЯ
СТРЕЛКОВАЯ ДИВИЗИЯ. 1944 ГОД

Из моей книжицы явствует, что «4.04.44. Сегодня выбыл от Басова из резерва. Прощай, «двадцатая». Что день грядущий мне готовит. Во Ржеве встретил Хроменкова, он уже майор, говорит, что 20-я Ар. едет воевать, вероятно, на юг». Хроменков тогда уже был в штарме 20.

«5.04.44. Прибыл в Оленино. Попал в батальон, где командиром друг» (бывший мой ротный А. Снегов).

«6.04.44. Принимал людей из Молотова, оттуда, где Юрий (это младший брат). Послал ему табачку и кое-что». Получить от меня Юрий ничего не успел, т.к. из-под Молотова-Перми их вскоре отправили на фронт. Войну он закончил в одном полку со старшим братом Евгением на 1-м Украинском фронте.

Обстановка, видимо, сильно изменилась, и «7.04.44 г. Сегодня выбыл из Оленино. Жаль, остается Помыткин, как бы хотелось с ним повоевать».

«9.04.44 г. Сегодня прибыл в Упыри (район Чертолино). Получил направление в 709 сп. Комбат знакомый – резервист».

«10.04.44 г. Начинаю входить в курс. Все начинать сначала».

В 178 СККД2 вместе со мною прибыли М.Г. Силин и П.Е. Опанасенко, закончившие войну комбатами 693 СВП. Первый живет в Москве, второй в г. Нежин Черниговской области. Припоминается, как Опанасенко представлялся командиру полка: «Тов. гв. подполковник, бывший старший преподаватель тактики Киевского Краснознаменного училища, ст. лейтенант Опанасенко прибыл за получением должности, разрешите получить?».

Дивизия, понесшая в последних боях большие потери, находилась на формировке. Меня назначили начальником штаба 3-го стрелкового батальона 709 сп. Командиром батальона был тоже прибывший из резерва оф. состава 20 Армии Александр Васильевич Кучеренко.

Личного состава в батальоне почти не было, пополнение стало поступать небольшими группами. Командир дивизии генерал Кроник потребовал, чтобы мы формировали сразу все боевые расчеты, например, пулеметный расчет или расчет ПТР, хоть один человек, да был, и за каждый день требовал «строевую», из которой было бы ход укомплектования батальонов-полков. Со временм и отдыхом считаться время не оставалось.

Время было самой весенней распутицы, дороги все «раскисли», поэтому комбату Кучеренко с прибывшим пополнением пришлось из д. Сальниково, где мы располагались, идти пешком в г. Ржев, откуда 17 км, на себе, по линии железной дороги нести оружие.

Во время отсутствия комбата, по вызову комполка Б.А. Кострова, пришлось ночью идти на совещание. Штаб полка находился в 1,5-2 км, но нужно было переходить небольшую речку. Сейчас это кажется странным, но тогда, не знаю почему, я не взял с собою ни связного, ни поехал верхом на лошади. В общем, один перешел бурлящую речку, и явился к командиру полка, чуть не по пояс мокрый. Совещание закончилось около 2-х часов ночи. На обратном пути тоже лежала злосчастная речка, причем, берег с той стороны был обрывистый, и нужно было в нее «бухаться» сразу. Момент был не очень приятный, к тому же, я угодил, похоже, в яму и окунулся по грудь. Тогда как-то не было времени думать о себе, знали только, что НАДО, и всё.

К сожалению, тогда у нас произошла неприятная история. С комбатом А.В. Кучеренко мы не были хорошо знакомы, но это был культурный, корректный и грамотный, серьёзный, кадровый военный. Война застала его в должности начальника особого отдела дивизии, но в каких-то обстоятельствах у него не сохранился партийный билет, и ему пришлось после курсов «Выстрел» в Свердловске стать строевым командиром.

В день возращения капитана Кучеренко с оружием из Ржева, он помылся в бане, и уже вечером пришел в штаб, где я обычно работал допоздна. Мы обговорили назревшие вопросы, и он ушел, я остался работать. Приходит командир хозвзвода лейтенант Волошин, и говорит: «Пойдемте, тов. капитан, хоть для знакомства посидим». Говорю: «Куда?». «В хозвзвод». «Пошли туда, но там же солдаты, - говорю, - как-то неудобно при солдатах, пойдем лучше ко мне на квартиру».

Мы занимали хату с зам. командира батальона по строевой подготовке капитаном Василием Егорычем Суботиным, родом из Башкирии, ветераном полка. Хозяева были дед, да баба, и дочка 16-18 лет, хата была большая, кухня отгорожена большой печкой. Личного состава в батальоне еще было мало, и Субботин пока был занят собой.

Проходя мимо хаты комбата, решили и его пригласить для знакомства. Пришли к нам и увидели за столом Субботина с поваром батальона, дочкой хозяев и другой девочкой за бутылками. По просьбе повар и девочки удалились, мы заняли их места. Горилки было без нормы, гнали хозяева. Только начали трапезу, прибегает посыльный из штаба полка с приказом завтра комбату или замкомбата на занятия к командиру дивизии, к 9.00.

По моему предложению, учитывая, что комбат только что пришел из Ржева, решили, что на занятия пойдет Субботин. Около 3-х часов ночи я пошел в штаб (сделал еще замечание часовому за «овес»), наказал дежурному, чтоб вовремя разбудили Субботина, и пошел спать. Из нашей хаты никто домой не пошел, все улеглись, кто, где мог, место было.

Субботин утром по побудке дежурного штаба батальона не поднялся, поэтому от нас для следования на занятия никого не оказалось. Прислали посыльного, которого из штаба батальона направили к нам на квартиру. На квартире картина была не в нашу пользу, на столе бутылки, стаканы, тарелки; на кровати, диване и лавках вдоль стен лежим мы. Посыльный, видимо, и доложил, что видел. Командир полка объявил штабу тревогу, к нам послал ПНШ-1, капитана Моисеенко, погибшего затем около выс. 19, где вёл бой наш батальон.

В общем, «погорели» мы крепко, ведь командиру полка надо знать, что он получил за пополнение, с кем пойдет в бой. На второй день комдив вызвал Кучеренко «на ковер» поздно вечером, и он по грязи прогулялся пешочком несколько километров.

Поздно вечером пришли в д. Владимировка, пройдя полностью разрушенный Ст. Петергоф. В деревне нет ни одной живой души, кругом валяется всякое барахло (в т.ч. офицерские куклы по величине нормальной женщины).

Деревня большая. Как всегда, обошел все дома и дворы, определил и указал места расквартирования ротам, медикам, хозвзводу, штабу и квартиры командованию батальона.

 «10.05.44 г. В б-не (батальоне) «ЧП» – убили человека. Всё преступная халатность. Мне попутно тоже всыпали». А случилось вот что. Мы с комбатом, капитаном А.В. Кучеренко, с утра пошли по ротам, с целью проверить порядок в расположениях, и ход и организацию учёбы. Последняя была пулеметная рота, расположенная в последнем доме г-образной односторонней улочка. Командир роты доложил. Изба была разгорожена дощатой перегородкой, в обоих комнатах сержанты и рядовые чистили оружие. Напротив пульроты, примерно в 100 метрах, на открытой местности располагались бывшие немецкие артиллерийские огневые позиции, мы их решили тоже посмотреть, но только подошли к ним – за нами солдат: «Т. комбат, в пульроте сержанта убили!». Оказалось, при чистке автомата ППШ, у одного солдата в магазине остался патрон, произошел нечаянный выстрел, которым через перегородку был и убит наповал сержант – секретарь партбюро роты.

«15.05. Усиленно занимаемся. Занятия проходят с боевыми стрельбами и наступлением на большую глубину. Одновременно уже начали готовиться к прорыву. Комбат Кучеренко уже ездил на передок».

«16.05. Как жалко, что заменяют Кучеренко, и всё «работа» Чистополова. Прислали Шарапова, видно, что арап большой».
Объективно говоря, Кучеренко комдив снял, конечно, не по «наговору» Чистополова. На последних учениях с боевой стрельбой на глубину 8-10 км у нас был «самострел», не стало одного старшины со связисткой, только что прибывших на пополнение. В общем, снял за «ЧП».

Нового комбата Шарапова я сразу «окрестил» Паганелем. Он высокий ростом, имел усы, острые глаза; всегда носил каску, грязно-зеленый плащ. В бою еще надевал тяжелющий панцирь, в котором в траншею можно залезть только боком. С Собой он привез небольшого роста, пожилую, с морщинистым лицом женщину в звании сержанта, которую называл «Ленка». При знакомстве с личным составом многим жал руку, разговаривал заискивающе. Солдаты потом говорили, что «мягко стелет, да жестко спать будет». Похоже, что был он и не очень грамотный; позднее было, получит документ из штаба полка, смотрит-смотрит на него, потом говорит: «На, начальник штаба, что-то я тут ничего не пойму». В бою тоже был со странностями, о чем я остановлюсь ниже.

«7.06.44 г. Ездили на рекогносцировку. Попутно объехали весь Ленинград, все исторические места, проезжали мимо Лесной, где Азясский, но не мог заехать».

Да, за день до смены Кучеренко был получен приказ всем, особенно штабам, из домов перебраться в землянки, что и было сделано. В последний момент в штаб зашла санинструктор батальона (имя не помню); разговаривая с ней, я машинально взял в левую руку пороховое кольцо от оставленного немцами осадного орудия (не помню, сам ли его принес т.к. был у орудия) и чиркнул спичку, чтоб его поджечь. Раздался треск, вспыхнуло яркое пламя, запахло горелым человеческим мясом, пальцы левой руки стянуло - скрючило. Санинструктору говорю: «Быстро давай вазелин, и никому ни слова!». Густо намазал вазелином, одел кожаную перчатку. На вопрос Кучеренко «Что с рукой?», сказал, что поранил о железо. Опасался, чтоб не приписали членовредительство. В перчатке ожоги начали мокнуть, но потом начались бои, перчатку можно было сбросить, и рука постепенно зажила.

«8.06. Погрузились, проехали через Ленинград с закрытыми вагонами. Да, комбат, оказывается, хорош только на словах. Совершенно безграмотный человек. Видно, мне достанется, как богатому. Пришлось вести полк к М. Заводу».

Во время рекогносцировки я получил приказание хорошо запомнить маршрут выдвижения к переднему краю, ночью, всего полка, во главе которого мне придется двигаться. И вот, ночью я чуть не пропустил один поворот, хорошо, что штаб полка дополнительно выставил там «маяка».

«10.06. Утром, еще темно, сосредоточились в районе Медного завода, у озера. Всё приходится решать и делать самому. К этому времени уже работала наша артиллерия и авиация, вот уже несколько дней идет эшелонами туда и обратно.

К 8.00 наши прорвали первую линию, собственно, после 24-х часовой подготовки артиллерии и работы авиации все было смешано с землей.

Около 10.00 мы вошли в прорыв, и гнали финнов безостановочно до Ермолово, где нам приказали у выс. 31.0 перерезать отход финнам. Финны не прошли, но мы потеряли тяжело ранеными офицера разведки полка капитана Балка, наступавшего с нашим батальоном и несколько солдат и сержантов.

16.06. Продвигаемся вперед, финны цепляются за каждый камень.

18.06. Получили приказ по Выборгскому шоссе выйти к мз. Перийоки, откуда с ходу выбить противника из Манникал, затем наступать влево по шоссе и выбить противника из ж.д. станции Тали.

Комбат приказал мне 8 стр. ротой ударить на Манникал. Пускаю вперед разведку. Иду в голове роты. По докладу разведки, пр-к обороняет мз. Перийоки. С разведкой и радистом Алексеем выскакиваю на выс. Мартин-Мяки, противник ведет ожесточенный артиллерийский и минометный огонь. Потерял одного разведчика».

Оказавшись под убийственным арт. и миногнем, я решил доложить обстановку штабу полка. На обратном скате горы Мартин-Мяки подвернулась землянка, мы туда с радистом Лешкой и разведчиком, башкиром Сулиевым, только заскочили, туда же следом какие-то вояки, давай нас выпроваживать. Пришлось ретироваться. Смотрю, появился откуда-то какой-то генерал, позднее я узнал, что это был командир нашего 97-го стрелкового корпуса генерал Гусаров. Позднее он мне даже лично орден на гимнастерку прикручивал.

Да, солдат Сулиев все ворчал по-своему на комбата, что «вот, сам боится, тебя, т.е. меня, посылает и т.д. вперед, в бой». Недалеко от землянки, прямо в канаве, мы развернули рацию, и я связался со штабом полка. В моем дневничке записано: «Тут же, дополнительно по рации получили приказ батальону наступать на Раппала. На ходу дал приказ ротным, пустил разведку, противник ведет яростный огонь. Тут подоспел комбат и зам». Наступление по направлению изменилось на 90°. Приближалась ночь, но они тогда были светлые.

Поздно 18.06. после того, как мои разведчики вошли в Раппала, а зам. по строевой части Субботин с 1 взв. 8 стр. роты стал делать заход справа, дали приказ наступать на выс. 38.0».

«19.06. Неся большие потери, с боями продвигаемся вперед. Артиллерия вся отстала, кругом скалы, лес, болото. Левее нас наступает 2-й стрелковый батальон – Кощук, нашего 709 стр. полка, справа – никого. КП наше в боевых порядках рот».

«22.06. Почти влезли на высоты. Выбили финнов из единственного разрушенного дома. Перенесли туда КП, а рации сзади, за камнями. Около 11.00 начали снова наступать. Меня вызвал КСП. У него получил 15 танков и десантную роту. Перед подходом ранило ординарца. Еду на головном танке. Перед жел. дорогой соскочил, и не успел добраться до КП 2 сб, как головной танк перевалил через дорогу и подорвался».

С танками было следующее. К моменту захвата разрушенного дома мы потеряли убитыми и ранеными всех командиров стрелковых рот и взводов, кроме одного командира взвода, лейтенанта Новикова, и весь основной состав сержантов и рядовых батальона». Лейтенант Новиков тогда был награжден орденом для старших офицеров – Александра Невского.

Когда по рации передали приказ выслать офицера для проводки 12 танков и 3-х самоходок в полосу наступления батальона, направлять кроме меня было некого. Взяв с собой автоматчика Сулиева, я пошел разыскивать КП и командира полка. Фронтовики знают, что артиллерия противника в это время ведет ожесточенный отсечный огонь с целью не дать возможности противной стороне подбрасывать резервы. Поэтому хуже нет, в это время перебирать от переднего края к тылу. В общем, КП и командира полка, подполковника Б. Кострова, я нашел, но, как мне показалось, [он сказал] с жесткой иронией: «Что, Что, все вперед, вперед?», имея, вероятно, ввиду наши большие потери.

По карте он указал мне, где найти танки, и мою задачу, которые я вскоре нашел. Командовал ими майор. Мы с Сулиевым забрались на головной танк, и повели колонну в полосу нашего наступления.

На подходе противник встретил нас усиленным артогнем, как раз мы проходили через возвышенность, а он – на выс. 38.0, на которую наступал 2 стр. батальон. Впереди, в лощине, на нашем пути, оказалась такая же колонна танков для 386 СП. Нам пришлось остановиться. Пришлось с танка соскочить в щель у обочины дороги. Я был в каске, а Сулиев без каски. Только заскочили, он как залепечет по-башкирски, смотрю – ему рассекло левый висок осколком снаряда. Слева и я сидел вплотную к нему, но меня не задело. Забинтовал его, он и испугался-то, и рад, что жив: «Ну, куда мне, тов. капитан, куда?». Рассказал и указал примерное направление на медпункт ему, он снова: «До свидания, тов. капитан, спасибо, тов. капитан… спасибо…».

Ждать в щели времени не было, побежал в лощину, смотрю – из землянки вылазит зам. командира дивизии, полковник Писаренко (последний раз с ним встречался в г. Гумбиннен, в 1946 г.). Доложил обстановку, попросил дать команду, чтоб танки рассредоточились и освободили проезжую часть, что и было сделано. В этом именно месте я должен был получить и посадить на свои танки десантную роту, но ее не оказалось. Не помню, почему.

В общем, возвращаюсь к танкистам, на головной танк и, как говорится: «Полный вперед!». Танкам предстояло по выходу из леса, где начиналась полоса наступления 2 сб, по открытой местности, пересечь железную дорогу, пройти у подножья высоты, занимаемой противником, с последующим выходом в полосу наступления нашего 3-го стр. батальона.

Спрыгнув с танка, через второй батальон я быстро пошел в свой батальон, именно пошел, а не побежал. Только отошел недалеко, слышу: «Жух!». Обернулся – головной танк подорвался на мине, второй танк сунулся, тоже подорвался. Местность болотистая, одна дорога и мины.

Об этих танках хорошо помнит, и писала мне в 1986 г., бывшая тогда телефонисткой 2 сб, Александра Николаевна Лобанова, проживающая в г. Красноярске. С появлением танков [противник] еще яростнее стал вести артиллерийский огонь, [потери стали] все более тяжелыми. Не знаю, что меня спасло под этим огнем. В дневничке записано далее:

«Пробираюсь на своё КП. Оно под большим камнем. Кругом раненые и убитые. С ротных не стало никого. Сводной ротой командует Новиков. Пробираюсь в цепь. Все войско за тремя камнями. Противник бьет беспрестанно по КП, в цепи не берет, т.к. впереди, 30 метров, финны».

«23.06. Приказ – во что бы то ни стало, взять высоту. Осталось пять офицеров и восемь солдат. Каждому лично ставлю задачу – или – или… Комбат звонит, что [на] подготовку даст две тяжелые батареи. Со мной командир минроты Норин.

Лично корректирую огонь батарей (комбат ругается – ударишь по нас), затем дали огонь и наши минометы, так что мины рвались перед нами».

Вообще-то для корректировки артогня в цепь пробрались два офицера поддерживающей нас, кажется, 95-й тяжелой бригады, вот их-то я и просил дать огонь ближе 200, ближе 100 метров. Тоже и Норина просил огонь минометов дать ближе 100, ближе 50 метров. Меньше уже нет. В то же время говорю Норину: «Миша, береги мины, на случай, противник вдркг попытается контратаковать нас, чтоб «не смял». (Норин помнится Мишей, а говорят, он - Коля).

Противник поливает ружейно-пулеметным и автоматным огнем. По цепи даю команду, как только наша артиллерия и минометы дадут залп, все, как один – вперед! Но не тут-то было – головы не поднять. Даю команду командиру взвода ПТР лейтенанту Глускеру – проползти по опушке ближе к противнику и уточнить, откуда он бьет, что ничем не возьмешь. Глускер возвращается и докладывает: «Тов. капитан, у них подвешенные бронированные люльки, из которых они бьют».

Делаю вторую попытку поднять людей в атаку, но ничего не получается. Помню, горьковчанин Стрельцов вскочит на ноги, упирает ручной пулемет в живот и давай строчить. Кричу ему: «Меняй места, меня места, чтоб не засекли!». Только на третий раз, как в сказке, дружно ударили из всех видо оружия, и дружно поднялись.

«Наконец, долгожданное «УРА! Вперед!». Финны бегут. Я на ходу выхватываю у связных [автомат] и расстреливаю три диска. Совместно с Нориным и его связным напрямую, через поляну, бежим к переправе. Кругом свистят пули и снаряды. Наконец, долгожданная Капаниеми и переправа. Финны бегут уже на той стороне, весь огонь мы переключили туда. Откуда ни возьмись, наши ястребки, стреляют по нам (Мы не обозначили себя). Связь моя отстала. Меня вызывают к телефону, отставшему метров на триста».

Комполка подполковник Костров по телефону: «Егоров, Егоров, где вы?». Говорю: «У переправы». «Как у переправы?! Кошук, КСБ-2, говорит, что вы под высотой». «Пусть, – говорю, – он сам идет сюда. Свяжитесь лучше с нашими летчиками, что они нас не обстреливали».

Тут, в горячке, я не очень тактично разговаривал. Он приказал двигаться дальше. Переправу, противник плотно прикрыл пулеметным огнем, к разрушенному мосту почти невозможно было подобраться. На моих глазах там был сражен, похоже, снайпером, командир пульвзвода, молодой лейтенант Пилецкий, однополчанин по 20 Армии. Он только успел сказать: «Передайте Ане» или «Тане». Я было просил помочь «огоньком», а мне: «Что тебе, артподготовку, что ли, делать?».

Уже к ночи, которые там светлые, несколько человек все же перебрались на ту сторону, но они погибли. Только солдат по фамилии, вроде, Беспрозванных несколько раненых перетащил ночью вплавь на наш берег.

Несколько «забежал» вперед. Все время, пока мы пробирались к переправе, комбат Шарапов со своей Ленкой и связными находился на так называемом КП, а вернее, под большим камнем, где можно было только лежать. Зам. комбата по строевой части, капитана Василия Егорыча Субботина, бывшего работника районного масштаба Башкирии, от момента ухода его с 1 взводом 8 стр. роты в обход Раппала, я больше не видел. Ранило его или убит, - для меня осталось неизвестным. Не сохранилось почему-то у меня в памяти, чтоб я рядом с собой в боевых порядках, особенно в последней атаке, видел зам. командира батальона по политчасти капитана Чистополова. Может, он был на огневых позициях минроты? В общем, в бою не видел.

Возвращаюсь к записи после переговора по телефону с командиром полка.

«Тут бежит Шарапов со своей свитой, и сразу в блиндаж (был такой у переправы). А мне приказал перебросить на тот берег 8 чел. (насркебли и подбросили несколько человек из тылов).

Организую переправу, при этом убило моего старого знакомого по полку лейтенанта Пилецкого. Подоспел 1 сб (один взвод); переправа не удалась. Не помню как, но меня в 4.00 нашли под камнем (правильнее, около большого валуна, контуженного)».

24.06. Вечером сдали остатки 3 сб. Мы потеряли 21 чел. убитыми и 135 ранеными. Почти весь офицерский состав.
25.06. Весь день пекли блины из трофейной муки по моей инициативе, там, где шли в последнюю атаку. Под вечер, по разрешению КСП, пошел в тылы".

В тылы я пошел с целью хоть как-то отчитаться за батальон. На месте тылов полка оказались дивизионные, вместе с военторгом, где меня, как вышедшего из боя, после выполнения задачи, охотно снабдили белой водчёнкой и спиртом. Тылы полка переместились ближе к передовой, на разрушенную мельницу. Там уже был секретарь партбюро батальона, ст. лейтенант Миша Петухов, с которым мы вместе были в боевых порядках батальона, в атаке.

Писаря и машинистка штаба полка сразу мне сообщили, что замполит батальона капитан Чистополов представил наградной материал, будто бы он, Чистополов, поднимал людей в атаку, а не я – Егоров. Значит, в штабе уже знали, как на самом деле было дело.

Тут мне подвернулся начпрод3 полка Бочков, я – на него, почему он вчера нам не дал спирту? Так батальона, дескать, нет. А мы, я говорю, живы? Он давай меня успокаивать. В общем, раскинули мы плащ-палатку с Мишей Петуховым и тыловиками, начали отмечать победу.

Прибегает связной старшего оперуполномоченного КРО4 полка, капитана Николая Строганова, и приглашает меня к нему. Я не пошел. Он пришел сам меня приглашать. Говорю ему, что я выпивши, а ты что-нибудь будешь спрашивать, наговорю лишнего. Все же он меня уговорил, у него я и уснул. Около трех часов утра меня подняли.

«26.06. По тревоге бегу на КП к КСП. Убит Кобзаренко, тяжело ранен мой друг по службе с 1941 г., и земляк, М. Лузин. Иду на его место. Не стало многих друзей. Ранен М. Пискунов.

27.06. буквально ползем вперед. Много красных. Взяли 23.0. Впереди Тикала. Идем в атаку вместе с комбатом. Ранило наших ординарцев, жену комбата. Меня ударило в руку, пострадала шинель, гимнастерка, [нательная] рубаха, а рука цела, только удар.

С Хохловым заскакиваем в Суккас. Кругом кипит. Бьют из тяжелых, держу связь рацией. Приказано вперед. К вечеру наши добрались до проволоки.

28.06. Утро. Прошла тревожная ночь. Пришла 42 гв. СД, начала переправу около нашего КП. Финны ожесточенно бьют тяжелыми. Нас сменяют. Я обратно как-то невредим. Вышли к шоссе пополняться».

В этих скупых записях содержится многое. 1-й стр. батальон, командиром которого был майор Кобзаренко, и начальником штаба мой односельчанин М. Лузин, с начала боев был во втором эшелоне, или в резерве. Оговорюсь, что, когда был введен в бой 1-й сб, мне не было известно. В ходе боя они якобы свои сорокапятки поставили недалеко от КП батальона. Противник их засек и накрыл артогнем. Вместе с комбатом и начштабом (скончался, не доехав МСБ) погибли командир и старшина минроты и другие.

КП батальона, если можно было его так назвать, я нашел в бетонированной яме полностью разрушенного и снесенного дома. Сразу же послал связного на передний край, собрать данные, в какой роте сколько осталось людей. Двух командиров рот я знал лично. Связной возвратился, принес необходимые данные. Через некоторое время в нашу яму-КП вваливается, почти в невменяемом состоянии, зам. командира батальона по строевой части капитан Шуров, и дает приказание связному: «Сейчас же обойди командиров рот, собери данные»… Говорю, данные я уже собрал. Он снова: «Сейчас же обойди»,и т.д. Снова говорю, что данные уже есть, тогда он наганом плашмя ударяет меня в бок. Чувствую, что плохо соображает, что делает он. Еле успокаиваю его. Появляется комбат Шарапов со своей Ленкой, через некоторое время – командир полка, подполковник Костров со своей свитой. Нам приказ – вперед, а сам занимает нашу яму-КП.

Преодолеваем открытое поле, навстречу идет один, без даже связного, командир батальона 693 СП М. Силин, мой друг. Мы с ним обнялись, он говорит: «Ну, я свою задачу выполнил, теперь иди ты». Похоже, что противник основные силы отвел, на опушке и в лесу оставил автоматчиков-кукушек, которые открыли по нам огонь. Однако в лес мы вклинились, и там оказались под огнем кукушек. Комбат Шарапов приказал командиру взвода, лейтенанту Седову, выкатить на поляну сорокапятку и стрелять по «кукушкам», последние моментально вывели из строя расчет орудия. Шарапов приказывает вторую пушку выставить. Пришлось ввязаться и дать команду «Отставить!». Дело чуть не дошло до применения оружия.

В лесу нас встретила, вернее, лежала на пути нашего наступления скалистая высота, с которой противник поливал ружейно-пулеметным огнем, причем, мы находились в низине, перед господствующей высотой, не имея никакого обзора. От командования беспрерывно шли приказы: «20 минут сроку взять, 15 минут сроку взять высоту». Даже открытым текстом по рации.

Комбата Шарапова вызвал на КП командир полка Б.Костров. От него он возвратился как «ошпаренный», звонит единственно оставшемуся в строю командиру роты Кляузову, которые находились в цепи впереди нас метрах в 50-100: «Кляузов, Кляузов, возьмешь высоту – орден Красного Знамени, нет, нет, я буду Героем Советского Союза, Ленка, раскинь, раскинь…». А что «раскинь», непонятно, вроде как в карты. Потом он схватил автомат и скомандовал: «Вперед, в атаку!». Мы все бросились в цепь. Там же с нами находилось и командование приданного нам артдивизиона, но в атаку, вроде, они не ходили.

Противник открыл яростный огонь, многие были ранены, в том числе командир роты Кляузов, жене комбата, Ленке, прострелило обе ноги, она закричала, Шарапов схватил ее и утащил в тыл. Меня же сильно ударило в левую руку, но я не обратил внимание. Потом оказалось, что пуля прошила обмундирование, но руку не задело.

Под огнем пришлось залечь. Со мной оказался только радист Лешка с рацией, кругом – никого, потом, смотрю, ползет раненый связной, пожилой солдат, бывший ординарец майора Кобзаренко. По рации связываюсь с командиром полка, докладываю обстановку, прошу прислать хоть кого-нибудь из командиров, потому что никого нет. Через некоторое время к мне пробирается командир пулеметной роты, капитан Гриша Хохлов, и говорит: «Егорыч, там правее наши солдаты заняли небольшой хуторок». Стали пробираться туда. Хуторок из одного дома с отдельно стоящим погребом и другой постройкой. От опушки леса, примерно метрах в двухстах, справа - небольшое поле, слева хорошо просматривается и простреливается противником с высоты. С противоположной стороны от нас – неширокий залив или болото, откуда тоже стреляют. В дом можно было попасть, проползти или стремительно проскочить к правому от нас углу, а потом залезть в окно, что мы с Хохловым и радистом и сделали. Солдат настоящий на фронте свое дело знает хорошо. Вот и тут. Некоторые установили на или в окнах пулеметы, некоторые уже щиплют пойманных кур. Противник же огнем блокировал нас в доме, выход из него тоже простреливался. К нам пробрался и комбат Шарапов с солдатом-нацменом.

Решаем с рацией перебраться в погреб. Шарапов со своим связным сразу же забрался под какие-то большие деревянные емкости, командир полка несколько раз вызывал его по рации, но он не подходил, просил передать, что его нет. Командиру полка я не мог сказать, что он не подходит просто.

Противник усилил артобстрел. Думаю, ударит в эту мышеловку-погребник, и капут. Решаю выбираться снова на опушку леса, что и сделали. В доме оставили заслон. На опушке окопались, посчитали и собрали людей. Командиром сводной роты назначили капитана Хохлова. Тут у нас побывал замкомандира полка по строевой части майор Хомяков. Обговорили насчет огневой поддержки и, не помню, во сколько, продолжили наступление.

К вечеру группа Хохлова достигла проволочных заграждений противника на высоте и под сильным огнем его залегла. С ними установили телефонную связь. Наступила ночь, хотя и светлая, как днем. А очень нужна была именно темная ночь, да и сил у нас маловато было. Всю ночь мы с Хохловым переговаривались по телефону: «ну, как, ловим рыбку, ловим рыбку...», чтоб убеждаться, что они живы, да и мы тоже.

Под утро, правее нас, у хутора, стала переправляться 42 гв. стр. дивизия, которой мы передали наши позиции. Противник открыл ураганный огонь, особенно тяжелыми. Меня, видно, оглушило, да и несколько ночей не спавши, похоже, что я потерял сознание, и меня немного засыпало в траншее. Комбат хватился – передачу надо документально оформить, а меня нет. Потом нашли. В общем, из боя выходили под огнем, особенно долго нас сопровождали «кукушки».

«29.06. Бандиты, хоть чем-нибудь стараются мстить. Налетели, как разбойники. Я был в халупе. Только засыпало. Жаль ребят. К вечеру перешли Мусталахти».

По выходе из боя мы остановились принять пополнение на опушке леса, около дороги, тут же было несколько домиков. Рано утром мы с комбатом и его женой только сели завтракать, вражеские самолеты на бреющем из-за леса как «навалились»,и давай нас бомбить и обстреливать. Комбат с женой выскочил из избушки в щель, а я присел к кухонному очагу с плитой. Бомба в халупу не попала, а рядом. Меня только засыпало. Были убитые и раненые, в том числе и среди конского поголовья. Был убит вновь прибывший молодой лейтенант на должность замкомбата по строевой, была ранена радистка и жена командира роты связи Печенкина; ранена была в ягодицу.

Сформировали тогда мы только 1-ю и 2-ю роту по 60 человек, на третью личного состава не было.

«30.06. Получили рано утром приказ на охрану КП корпуса.

31.065. Прошли перекресток смерти в район [неразборчиво]

В ночь на 2.07. приняли высоту 54.0. Финны свирепствуют.

3.07. Пошли в наступление. Неудачно, есть потери.

8.07. Ушел Шарапов. Остался один, без замов.

9.07. Пришел Фельдман.

10.07. Получил награду.

12.07. Получил партбилет».

Высота 54.0 – это голая скала, у подножья небольшой реденький лесок, далее – небольшая поляна с высохшей речушкой, простреливаемая автоматным огнем. Далее – высота, покрытая лесом, которую оборонял противник.

Высоту 54.0. оборонял, не помню, батальон какого полка, но в нем осталось около 19 человек. Сменяли мы его почти ночью, а они здесь светлые. Противнику не составляло труда заметить это, и поэтому он снарядов не жалел. На второй день полез я на высоту рассмотреть в бинокль оборону противника, а на высоте, как на блюдечке, укрыться негде, пришлось ретироваться, но все же взрывной волной меня контузило, некоторое время не слышал.

Наступление мы начали рано утром, а вернее, ночью, но неудачно. От штаба полка у нас был ПНШ-1, капитан Моисеенко. По пути от нас ему снарядом разорвало живот.

На вторую или третью ночь в батальон с разведчиками пришел ПНШ полка по разведке ст. лейтенант Касьянов (погиб в Выборге), чтоб из-за правого фланга батальона направить разведку в расположение противника. Противник, похоже, там же и в то же время пустил разведку. И как поднялась стрельба, сначала автоматная, затем ружейно-пулеметная, за ними вступила в дело артиллерия с обеих сторон. Под утро перед нами никакого леса не оказалось, все было посечено и снесено. Как наш КП – шалаш у подножья, уцелел? Ибо это был ветхий навес примерно 2 на 3 метра, и в нем вырыты щели, вот и вся защита. Утром я потерял своего ординарца – горьковчанина Николая Евстюшкина, посылал и на медпункт, и по траншеям, а он и в самом деле, измотавших6 под огнем, уснул в окопе.

О новом комбате, капитане Фельдмане, я уже упоминал; нам уже приходилось вместе командовать, это порядочный, с большим жизненным опытом человек, бывший работником милиции г. Чикмент.

Большим событием для меня было получение ордена и партбилета. Вручали в землянке на КП полка, похоже, что там был и НП дивизии, ибо это была большая высота с большим обзором. Лишних слов при вручении не говорили, но помню, командир полка, подполковник Бор. Костров, сказал мне: «Все бы так воевали». Правда, по пути с передовой и обратно, - а местность была открытая, - матушке земле пришлось не раз кланяться; противник, как и тогда, после танков, вел ожесточенный артогонь, еле удалось проскочить.

«15.07. В ночь выходим из боя.

16.07. 3-х-летие военных действий дивизии. Был на вечере в дивизии.

17.07. Строили оборону в глубине. По тревоге снимаемся, идем к «передку». Финн хотел попытать «счастья».

20.07. Ездим на передок. Разрабатываем варианты. Финн подбрасывает иногда.

28.07. Получил 3 ср» (3-ю стрелковую роту, которой не было).

 Здесь был интересный эпизод. Расположились мы тогда в районе огневых позиций, кажется, тяжелой артиллерии. Где-то около 24.00 звонит мне дежурный по штабу полка, и говорит: «Иди сейчас в тылы полка, там прибыло пополнение, прими его, организуй для них получение белья, мыла, и обработку-помывку».

Взяв с собой старшину батальона, я пошел к людям, поприветствовал их, разбил по взводам, распределил партийно-комсомольскую прослойку, потом получил на них белье и мыло, и организовали помывку у небольшого болотца в камышах.

Под, или, вернее, уже утром звонит мне начальник штаба полка, капитан Николай Николаевич Алфёров (такой же был «мощный» мужчина, как я, даже, вроде, меньше меня), и с ходу: «Сейчас иди в тылы полка, получи там». «Тов. капитан…». «Нет, ты слушай…». В общем, выговорился, а я ему говорю, что все уже сделано, люди выстроены в камышах для представления командиру полка. Командир полка Костров, как узнал об этом, сам прибыл верхом на иноходце, а своему заместителю по тылу, майору Софронову, приказал следовать за ним пешим, трусцой. Немало над этим смеялись.

Как положено, я доложил командиру пока, он поздоровался с вновь прибывшими, и пошел вдоль строя знакомиться с людьми. В числе прибывших были две особи женского пола, одна высокая, с крупным мужским неприятным лицом и большой бородавкой на шее, другая маленькая, горбатенькая; и встали в строю они крайние, на левом фланге. Когда командир дошел до них, они ему заявили, что они артиллеристы и служить в этом полку не будут. Костров в резкой форме предупредил их. Позднее мне их пришлось наказывать за неподчинение командиру взвода связи, а уже в 1945 году, когда я был начальником штаба 693 стр. полка, они действительно пытались удрать из батальона Опанасенко в другую [часть], о чем я его предупредил.

«29.07. по 2.08. Перешли в лес, ближе кВыборгу.

3.08. Занимаемся и капитально устраиваемся.

21.08. Приняли оборону в Выборге. Противник бьет тяжелыми. Поселился внизу, а на 4 этаже НП.

С 29.08. по 1.09. был помначштаба полка по разведке. Не стало Касьянова» (погиб).

«3.09. Пришлось оставить 4-х-этажный. Перешли ближе к крепости.

4.09. В 3.00 сообщили, что финны просят переговоры.

5.09. Получен приказ военные действия прекратить. Занимать прежние рубежи, совершенствовать оборону».

В Выборге наш 1 стр. батальон 709 СВП7 принял оборону слева от крепости, на карте этот участок был обозначен как остров Линносари. Оборона проходила с востока на запад по побережью залива, с тыла прикрывала крепость. На левом фланге сохранилось белое трехэтажное здание архива, на правом фланге, у оконечности крепости, на некотором удалении от нее – 4-х-этажный кирпичный дом, в котором разместился КП батальона. Правее нас занимал оборону батальон капитана М. Шавердова.

Противник занимал оборону по ту сторону залива в Тиенхара, и был скрыт лесом, мы же, особенно в солнечную погоду, а она тогда была солнечная, были как на ладони, и хорошо просматривались со стороны противника. Место нашего КП для противника, по-видимому, так же не осталось незамеченным.

За короткое время нашей здесь обороны, пожалуй, следует вспомнить один интересный случай. В одну из первых ночей обороны двое часовых на переднем крае услышали подозрительные всплески на воде. Один говорит, давай будем стрелять, другой говорит, давай лучше рассмотрим. Пока «совещались», слышат: «Братцы, не стреляйте, я свой». Из воды вылез еле живой солдат с ручным пулеметом.

За несколько дней до принятия нами обороны на этом участке была предпринята попытка форсировать залив силами штрафного батальона или роты. Форсирование успеха не имело, часть штрафников, все же, достигла того берега, но, видно, вернулись, или погибли. Из числа тех штрафников оказался и этот солдат; он скрывался там, по его словам, около семи дней, надеялся выбраться и выбрался.

Был и трагический случай. Перед фронтом обороны 2-го и 3-го батальонов, правее нас, залив был значительно уже, работа полковой разведки велась в том направлении. Там же находился небольшой островок, вроде, нейтральный. Не знаю, как ПНШ полка по разведке, ст. лейтенант Касьянов, допустил оплошность, но в ночь с 28 на 29 августа он с разведчиками решил на этот островок высадиться, противник расстрелял их в упор.

29 августа меня вызвали в штаб полка и назначили ПНШ 709 полка по разведке. Почему-то работники штаба меня встретили открытым беспокойством за меня: «Да ты что, да ты зачем согласился…» и так далее в таком духе, как будто меня сразу убьют. До Касьянова был капитан Балка, ему оторвало ступню левой ноги при наступлении с нашим батальоном. Через два дня прислали замену, и я вернулся в батальон. Активных боевых действий в этот период не было, но 3-го сентября, рано утром, когда я находился на третьем этаже, работал с документами, хотя внизу было мощное убежище, у входа разорвался тяжелый снаряд противника и сразил наповал одного солдата, вторым снарядом отбил угол 4-го этажа, третий снаряд, пробив стену, разорвался в комнате 3-го этажа. Следующий снаряд разорвался напротив окна комнаты, с противоположной стороны дома, где мы находились со связным. Мы укрылись за толстыми простенками, осколки снаряда изрешетили круглую, обитую железом печь в комнате.

В общем, противник обстреливал зверски. Пришлось к концу дня перенести КП на левый фланг, к архиву.

«4.09.44 г. Утром стало известно, что мл. лейтенант Попов с разведчиками ночью столкнулись с финнами, и они не стреляют, говорят, что мир, что командир бригады просится на переговоры. Попов доложил командованию. Через залив он переплыл на лодке с автоматчиками, на веслах. Шедший сзади адъютант на чистом русском языке доложил: «Командир 20-й финской бригады, полковник (кажется) Сякинайнен». Наш командир: «Командир Красной Армии, подполковник Костров». Тут подошла машина с корпуса и увезла его».

Не обошлось и без казуса. Когда финского полковника увезли, со стороны финнов была попытка чуть ли не братанья, они пытались сблизиться на лодках. Да и нашим солдатам война, ох, как надоела! Во избежание какой-либо провокации были приняты меры, и все прекращено.

4-го сентября наша артиллерия весь день отдавала «долг» за 3-е сентября. Так что в Тиенхара, наверно, запомнили этот день.

Пока шли переговоры в верхах, противник усиленно укреплял оборону, мы готовились к форсированию залива, в случае недоговоренности; саперы наши восстанавливали железнодорожный мост под охраной автоматчиков с их и нашей стороны.

В расположении обороны нашего полка стало многолюдно, появились тыловики, работники медсанбата, недалеко расположился банно-прачечный отряд («мыльный пузырь»), кое-кто завели «знакомых» в городе.

К огромному нашему сожалению, в одно из посещений каких-то знакомых трагически погиб зам. командира батальона по политчасти, капитан Акимов, молодой, симпатичный, душевный товарищ. Якобы, сидя за столом, его по неосторожности ранил смертельно его же товарищ.

Комбатом тогда оставался всё капитан Фельдман, зам. по строевой части – капитан Кучеренко, тоже хороший человек, постарше меня. Запомнился и писарь батальона Ромашов, похоже, не совсем удачливый поэт или писатель. Пожилой, высокого роста, представительный мужчина (конечно, это не драматург Ромашев), как писарь, не особенно стоящий, но сочинять он мог экспромтом.

Как-то я попросил его что-нибудь «выдать». Ну вот, командир отделения боепитания батальона, ст. сержант Иосиф Благерман? Он сразу же:
Дед Благермана – Соломон,
А внук у деда был Иосиф.
Держал кладовку в чистоте,
Ходил на кухню поругаться,
И заводил порядки те,
В которых трудно разобраться.

Меня спрашивает, есть ли у меня девушка, где, как зовут. Говорю, есть, Оля, на Урале, работает в тресте «Уралметцветразведка». Он тут же:
Люблю тебя, седой Урал,
Твои пленительные…8
И в памяти не затерял
Тебя, Уралцветметразведка.
… и первую любовь свою
Зову ласкательно я – Оля.

 

Четверостишие Акимову (еще живому) заканчивалось: «Работник, правда, он большой среди мужчин, и среди женщин».

К сожалению, в Выборге остался и комвзвода разведки мл. лейтенант Попов, при неумной браваде, способом старых офицеров, когда в барабане нагана оставляют один патрон, и «испытывают» счастье.

К сожалению, так же мало сохранилось в памяти фамилий солдат, сержантов, да и взводных и ротных, потому что мы, командование батальона, были новые, они прибывали новые и быстро выходили из строя. Вот хорошо помню двух командиров рот, прибывших из тыла, и не участвовавших еще в боях, если бы встретил, наверняка узнал, а фамилии не помню. При подготовке к наступлению, во время ротных учений, они никак не могли управлять взводами сигналами и указками, а маячили на поле, во весь рост. Приходилось их приучать, но время было отведено мало. Поэтому в ходе боя они быстро вышли из строя.

 

Двух лейтенантов, командиров взводов, помню, потеряли под г. Перкерьярви от огня артиллерии, когда сосредоточились на опушке леса. В период обороны Выборга прибыли два командира взвода, бывшие моряки, молодые, дружные и такие душевные, как-то все у них спорилось, делалось с огоньком. Всегда они веселые, быстро сошлись с людьми, но их вскоре отозвали, похоже, в морфлот.

«22.09.44 г. 16.30. Сегодня оставляем Выборг. Идем вперед, к границе. «Прощайте, - говорят, - братья мотористы, прощай веселый мой гараж».
23.09. Нам выпала миссия «прочесывать» под рук. ОКР.

26.09.44 г. Продолжаем «прочесывать», устроились в Сорвали. Заводимся хозяйством. Кругом лес. Живем, как на бочке с порохом».

Вероятно, в соответствии с договоренностью в «верхах», финны 23 сентября 1944 года [начали] отходить с нашей территории. Наш батальон участвовал в прочесывании местности за ними, под руководством особистов. Уходили все, не оставалось ни одного жителя, ни одной собачонки. Некоторые пытались забирать с собой оконные рамы и прочее, но тут вмешивались представители Верховного командования. Правда, таких случаев было немного.

Старая госграница заросла, но мощны доты, высотой с многоэтажный дом,          сохранились кое-где. По всей границе пришлось строить полевые укрепления, траншеи в полный профиль, пулеметные площадки кинжального, фланкирующего и прочего огня, подбрустверные ниши, и все прочие сооружения. Рекогносцировку и наметку огневых точек и траншей мне пришлось делать лично с командиром полка, подполковником Костровым. А как-то за ним прибежал связной из штаба полка, он мне поручил продолжать работу самому, опыт уже был. Были случаи, когда, выбирая выгодные рубежи, заходили за финского пограничника, то есть он оказывался сзади нас, но [на] нас он не реагировал, вел себя мирно.
Как-то посетил наши оборонные работы генерал, не помню, откуда. Встречал его замкомбата, капитан Кучеренко. Потом идет и правую руку поддерживает левой, говорит, три дня не буду мыть руку, с генералом здоровался при встрече и при прощании.

«30.01.45. Прошло много времени со дня последней записи. За этот период пришлось построить много всевозможных сооружений по линии госграницы. Пришлось полазить по самой границе. Сменить не одно свое место жительства.
С октября 1944 года я – начальник штаба ОЛБ. Работал с Силиным (бывшим другом), теперь с Петровых Михаилом Андриановичем, с которым я бы всю жизнь работал. Коллектив собран неплохой. Помощники мои оба неплохие ребята – Панфёров – мало опыта, Акаткин – молодец».
Отдельный лыжный батальон 178 СККД мне пришлось формировать, как говорится, с нуля. Помню, вызвали в штаб дивизии, объявили, что я назначен начальником штаба ОЛБ дивизии, и приказали приступить к его формированию. Формирование проходило форсированно. Командиром батальона прислали моего друга, М. Силина, но он прокомандовал недолго, его вскоре отозвали по причине, мне неизвестной. Может быть, потому, что был несдержанным, допускал нетактичность в обращении, даже на меня пытался покрикивать.

Вместо него командиром ОЛБ прибыл майор Михаил Андрианович Петровых, родом Кировской области. Среднего роста, плотный, русоволосый, кудрявый, с добродушным и спокойным характером. Кроме того, он имел хороший голос, и отлично пел (когда это представлялось возможным) различные арии из опер и опереток.

Заместителем по политчасти командира батальона был капитан Карп Захарович Бошлаков, кадровый политработник; заместитель командира батальона по строевой части – капитан Виктор Игнатьевич Конопелько, секретарем партбюро – Николай Иванович Фомин. Моими помощниками были: ПНШ-1 – капитан Акаткин (его я самовольно отпускал в отпуск); по разведке - лейтенант Панфёров. Все были исключительно хорошие, деловые, дружные и душевные товарищи, и это неудивительно, ибо в лыжный батальон подбирали людей особо, из всей дивизии. В коллективе руководства, или командования батальона, хорошим товарищем был начфин Лёва (фамилию, к сожалению, не помню), в звании старшины. Он также был хорошим баянистом, и исполнял классические вещи. Правда, с отрицательной стороны показал себя зам. по тылу капитан Казённых. ПНШ-1 ко мне вначале намечался ст. лейтенант Гольдберг из 693-го, но почему-то не прибыл, вероятнее всего, он рассчитывал занять там должность НШ.
А какой мы тогда получили личный состав сержантов и рядовых, все они прошли в тылу длительную подготовку, физически крепкие, жизнерадостные, настроенные по-боевому. Радостно было на них смотреть, и позднее они показали себя достойно.

Хороший подбор был и командиров рот и взводов. Правда, уже после расформирования ОЛБ, в начале 1944 г.9 оперуполномоченный КР10 мне сообщил, что у командира роты, ст. лейтенанта Касьянова, якобы, фамилия чужая, после плена в начале войны.

Командир взвода крупнокалиберных пулеметов ОЛБ, ст. лейтенант Агеев, после войны жил на Уралмаше.
В общем, ОЛБ был сформирован в короткое время, и, похоже, использовался как полевое заполнение, ибо несколько раз приходилось участвовать в нескольких операциях вдоль финской границы, менять места дислокации, в основном, в ночное время, и, конечно, на лыжах. Учитывая, что там не было никакого населения, и все было покрыто снегами, особенно трудно было ориентироваться, да и «прикурнуть» негде было. Был случай, когда мы отмахали на 25 км в сторону от пункта назначения, пришлось возвращаться, и только к утру выйти к заданному пункту, как говорится, без ног. Из блокнота:
«25.01.45. Опять в поход, идем на лыжах, покидая все эти «голубые», которые так мне опостылели.
27.01. Устраиваемся на новом месте – Антреа, от Выборга 50 км, жаль.
31.01. Выехал в Выборг на армейские соревнования – на тренировку».

О соревнованиях. Зиму 1944-1945 гг. наш отдельный лыжный батальон 178 СККД, где я был начальником штаба, дислоцировался вблизи финской границы, периодически перемещаясь вдоль нее. Кажется, в начале января 1945 г. нам позвонили из штаба дивизии и сообщили, что планируются спортивные соревнования в честь 27-й годовщины Красной Армии, и предложили выяснить наши возможности – кого мы можем выставить. В батальоне у нас, в буквальном смысле, нашелся санитар (фамилию, к сожалению, не помню), который двадцать раз левой рукой мог поднять двухпудовую гирю, а я решился выступить по штанге, в легком весе. Когда-то «подходил» к ней. Так мы выставили команду из двух человек. Соревнования сначала были дивизионные, потом армейские, и спартакиада Ленинградского фронта.

В дивизии у мен был конкурентом лейтенант-артиллерист Настенко, но он имел больше моего вес, поэтому первый приз присудили мне. Сохранился красивейший шотландский или византийский кубок (высотой 85 см) с ручкой и крышкой в виде башенки, на которой выгравировано: «Штанга, 1-й приз дивизии, 1945 г. к-ну Егорову».

Команда нашей дивизии с армейских соревнований попала на спартакиаду Ленинградского фронта, которую открывал зам. командующего Ленинградским фронтом, генерал-лейтенант Верёвкин-Рахальский. Сохранилась у меня и вырезка из фронтовой газеты «На страже Родины» от 18 февраля 1945 года, где мы запечатлены:
- по штыковому бою – майор С. Акимов, начальник оперотделения штаба дивизии;
- тяжелоатлет (по штанге) – капитан Егоров;
- гимнасты – капитан Ю. Сборский и капитан А. Москалик;
- тяжелоатлет – ст. лейтенант медслужбы В. Ермолин.

С каких частей последние трое, не помню. Из записной книжки:
«12.03.45. Был хозяин (Лебединский), «сосватал» на НШ полка. Черт возьми, не хочется садиться в эти сани!». Полковник Лебединский был в то время, и до конца войны командиром 178 СККД (после генерала Кроника, который однажды, после последних учений перед наступлением 10 июня 1944 г., прямо на поле, беседовал со мной на предмет пойти к нему адъютантом. Вероятно, я для него «не подошел», потому что не кончал нормального училища).

Мне хотелось «пойти» на батальон комбатом, но комдив Лебединский настоял, и назначил меня начальником штаба 693 стрелкового Выборгского полка. Этот период – до конца войны, надлежит еще восстановить, насколько позволит память и здоровье.

В послевоенной аттестации мне записали, что «должности соответствует, но требует дополнительной военной подготовки». Начштаба 97-го стр. корпуса, полковник Дарьин, при личной беседе тоже заявил, что из Армии меня увольнять не будут.

Так, 19 августа 1945 г. мне неожиданно представили отпуск и дали направление на учебу – на КУОП Приб. ВО. На обратном пути Из Свердловска в Ригу пытался заехать в полк, но в штабе корпуса, где у меня был друг, майор Кучеренко, узнал, что они «снимаются». Штаб корпуса в г. Приекуля тоже грузился, комкорпуса, генерал Гусаров, пригласил нас даже в свой вагон, «посмотреть, как генерал устроился, может, тоже будете генералами». Сначала, шутя, предложил ехать с ними, а потом сказал, что нет, дела наши уже переданы, но есть договоренность вернуть нас после учебы в свой корпус, но это не осуществилось.

 
1987-88 год М.А. Егоров
г. Свердловск

1 693 СВП – 693 стрелковый Выборгский полк 178-й стрелковой дивизии.

2 178 СККД – 178 стрелковая Кулагинская Краснознаменная дивизия

3 Начальник продовольственного снабжения

4 Опечатка, по видимому, ОКР – отдел контрразведки СМЕРШ

5 Так в тексте

6 Так в тексте

7 709 СВП – 709-й стрелковый Выборгский полк 178-й дивизии

8 Так в тексте

9 В тексте опечатка. Вероятно, в начале 1946 года.

10 Опечатка. Правильнее - ОКР – отдел контрразведки СМЕРШ.

11 308 ЛАП – 308 легко-артиллерийский полк (здесь и далее прим. ред.).

12 398 ГАП – 398 гаубичный артиллерийский полк

13 ВНОС – служба внешнего наблюдения, оповещения и связи

14 ГТО – Готов к Труду и Обороне; ПВХО – Противовоздушная и Химическая Оборона